И шторой. "Это никогда не лишне".
Маленькая уже сидит в хозяйском
кресле, ждет.
– Сейчас. Только сниму эту гадость. -
Бронежилет косо падает на стул в углу.
Хозяин подходит к столу. Девочка
продолжает сидеть.
– Что сегодня в школе делала? - я
наклоняюсь над книгами и толстым альбомом для
рисования (изготовлено в СССР) заменяющем
маленькой ученице тетради.
– А вот... - она показывает: - Ой, это не
то.
Но я уже перехватил:
– Это какой урок был посвящен этому
зверю?
– На литературе.
– Вот. - перелистнула первоклассница:
- Сегодня опять училась буковки писать.
Моему взгляду доверяют посмотреть на
маленькие, неумелые, царапающие черточки. Я
разглядываю и незаслуженно хвалю:
– Уже получается.
Она перелистывает дальше.
– А учитель говорит что плохо.
– Он тебя обманывает.
– Нет. Он серъезный.
– А сама сейчас свое имя написать
сможешь? А потом прочитать?
Маленькая пожимает плечами.
"Претворяется".
– Давай, попробуй.
Из под моей руки вытаскивается
придавленная к столу ручка. Лев переворачивается
вниз мордой.
И она небрежно, старательно
задерживая над каждой буквой дыхание, начинает
выводить.
Предпоследняя тщательно
подправляется. Первая подводится еще раз, и
маленькое личико отклонившись назад гордо
оглядывает свое творение: - Кажется получилось...
Кривые буковки лежат в разные
стороны, у двух или трех расчленены суставы, но не
восхититься ими нельзя.
– Здорово.
Только вот эта по-моему в другую
сторону должна смотреть.
Девочка сперва недоверчиво смотрит и
спохватившись, поправляет, окончательно все
размазав.
Отстранилась: - "Ну как?"
– Теперь намного лучше. Сама
прочтешь?
Сопливо вздохнув, маленькая ученица
медленно, по черточке прочитывает свое свежее,
корявое (еще и ручка заедала) царапанье.
– А что получилось? - я откидываюсь
назад.
И губки опять два раза сперва
неуверенно убеждаясь в написанном про себя,
наконец-то в полный голос произносят имя.
Ребенок победно улыбается:
– А теперь ты напиши свое.
– На этом же листе?
– Да.
Вынимаю из пальчиков теплую ручку:
– На греческом?
– Нет. По своему, - радостно, будто
сама придумала догадывается девочка.
Я записываю.
Она смотрит.
– А вот эта и эта как у нас, - пальчик
тыкает: - Верно?
– Верно. Все правильно.
Я сам когда учился, то читал и писал
гораздо хуже чем ты сейчас.
Личико повернулось:
– Правда?
А рисовать тебя тоже учили?
– Нет. Рисовать научился сам.
Маленькая вдруг долгожданно
вспоминает, - я ведь еще сегодня не отчитывался:
– Ой, а сегодня ты рисовал?
Уже успевший нагреться под рубашкой
лагерный альбом вытаскивается и доверчиво
кладется перед провожающим всю эту процедуру
взглядом на стол - поверх школьной книжки
очередной необходимой по программе ерунды.
Какое-то время идет листающий, иногда
останавливающийся на старых картинках поиск. Еще
один листик...
– Вот это? - ненужный вопрос сказан и
тут же забывается.
Она разглядывает.
– Это скала?
– Да.
А похоже?
Следует насколько похвальный,
настолько и завистливый кивок.
– Опять под музыку рисовал?
– А как же иначе. -
Альбом закрывается.
– А мне дашь?
– Что, послушать? - прикидываюсь я
полуграмотным по предмету "музыка".
– Да, послушать. Как сегодня в лагере.
– А если, - показываю на окно: -
прибегут и будут кричать? Тут же не лагерь...
– А мы сделаем громче, или, - находит
решение догадливая девочка: - я буду слушать
через на-ушах-кружочки, а сверху еще твой шлем
одену.
– И сразу рисовать будешь?
Маленькая опять без комплексов
превращает чужую идею в свою: - Буду.
Ну вот. Хоть одному человеку поправлю
настроение. Подчищу совесть.
И хотя это конечно отменяет на
сегодня все страшные кровати, но не добавлять же
в самом деле к своему и так уже чудовищному
званию еще и титул - "Музыкальное".
Стук в дверь. Еще раз; еще, - пока
негромкое "Спасибо, встаю!" не обрывает
унесшие сон звуки.
Отбрасываю одеяло и действительно
встаю.
Вспыхивает свечное дитя зажигалки.
Пока одеваюсь, в хрупком огоньке по
темным углам расползаются змеи кошмаров и после
плотного, пахнущего спящей девочкой свитерного
облегания, вся сонная муть теряется из головы
вообще.
Последним на плечах повисает
бронежилет: - прямая защита пока что от утренних
туманов да холостых выстрелов степных ветров.
За атаками на пустые холмы,
отступлениями и перепостроениями, пока мокрые
капитаны пытались расставлять людей, а солдаты
поскальзываясь и окончательно просыпаясь об
спину впередистоящего мучались бессильными
ругательствами, еще некоторое время в сырой
промозглости вспоминалось так и не проснувшееся
пока шел к двери драгоценное бормотание во сне,
но и оно к третьему часу занятий на одном из особо
злых порывов ветра потухло и растворилось
задутой свечой.
– Повторить! -
от холода греюсь командами.
– Опять?! -
Отдельный нецензурный кажется ропот
и новое построение.
Харканье команд, тот же вымученный
бросок, что и последний раз под критическим
взглядом в спины.
Одинокое глотание ветра - вдали от
города, вдали от на какой-то там улице школы с
пришедшей на занятия ученицей, где-то там же
пустой сейчас лагерь в равнинной заброшенности
вспоминаемый как короткий промежуток между
чередой степных пыток.
Казалось бы как все просто: вцепиться
руками в нервы и забыть про ежедневный титановый
груз на плечах, молча замирать от ветра весь день
- покуда поле не будет истоптано всеми
запланированными на сегодня комбинациями,
планировать распорядок и на завтра очередной
музыкальный погром на лагерном плацу только там
и возможный в полный голос (дома скованный
наушниками, а здесь с оглядкой на ветер и
случайных наблюдателей невозможный совершенно),
да и не то настроение чтобы что-то мешало
солдатам когда и так все на нервах.
Когда подвезли еду, они натаскавшись
оружия, разбрелись чтобы не мешаться по трем
холмам и амнистировав ноги попадали с котелками
в траву.
Через пол часа они снова стояли
сомкнутыми рядами.
– Ладно. Поехали следующее движение,
Зидик! Приготовился! Быстрей закончим - быстрей
уйдем.
"чтобы прийти пораньше и все-все
расспросить: с кем сегодня играла, что было в
классе; или быть может вызывали отвечать урок?"
Объявление перед строем
воспринимается без энтузиазма.
– Постарайтесь.
Отошел и подал команду.
Две первые шеренги фаланги дрогнули и
сжались в куски по сорок человек, покачивая
копьями расплылись в разные стороны и замерли
ожидая.
Пять лишних минут на высыпание дроби
тяжелой пехоты ЗДЕСЬ и на окончание урока
математики ТАМ, глухие щелчки арбалетов и
безрадостная действительность. Еще и Фазод
что-то мудрит с конницей...
По следующей команде боевые порядки
свернулись - на правом фланге кто-то замешкался и
чуть все не сбил и копейщики снова стали в
фалангу. А на их место немного запоздав упали
стрелы.
Прекратилось.
Отбой.
Как это интересно все выглядит со
стороны - а ведь кто-то ведь видит, так же как и мы
цепенеет от холода на своем бугре сторожа
невидимую границу собственной территории - а
вдруг мы эту границу перейдем. Можно себе только
представить - две сотни греческих пехотинцев и
около ста интернациональной конницы топча одной,
второй, ага - третьей атакой уже чужое пастбище
который день убивают свое время и не им
принадлежащие гектары травы. Ну, греки - понятно,
а скифы то тут причем? И еще этот - ни грек ни
варвар судя по одежде, задыхающийся от хрипа
своего варварского акцента на подходящих время
от времени капитанов; он же - то пробующий
рассмотреть погрешности построений, а то вдруг в
противоположную сторону: на степную химеру -
город, с оставленной там без присмотра никому
непонятной драгоценностью, действительно никем
неоцененную до степени отречения от престола ума
ради катакомб сердца только за единственность
вдруг сбивающего с толку вопроса или
накрывшегося дневным сном детского движения с
меркнущими, меркнущими от частых купаний
границами загара на плечах, которые можно
вспоминать целый день: с предвкушением их тепла
на весь будущий вечер - сквозь этот сумасшедший
холод и оцепенение застывших без команды войск:
– Эй! Передохнули?! Фазод, давай на
новый круг.
...И все-таки что-то не так, все-таки
чего-то не хватает.
Какой-то естественной судороги,
которую легко придумываешь только с этого
продутого, размытого каплями расстояния целый
день глядя на искаженные усердием лица, и которую
так трудно нащупать в себе когда капли остаются
кап-капать за неприступными для них ставнями и
бородатые морды сменяются на долгожданное
личико.
Может быть потом - когда научится
хорошо читать, с этих раскрашенных синим вверху -
зеленым внизу расстояний можно будет посылать ей
письма объясняющие это морско-травное
настроение - такое от нее далекое, но обязательно
с подкупающими подробностями "о чуть
неубившемся с лошади всаднике и обругавшем его
Фазоде" действительно, где такое увидишь чтобы
варвар матюкал грека, или о только по краю
горизонта светлой, зелено-голубой полоске щели:
для ветра из степи-ловушки - "я тебе
когда-нибудь такое нарисую", или же, но как бы
между прочим - про слепой блеск воткнувшейся в
трех шагах дрогнувшей на арбалетном пазу стрелы
рядом с размечтавшимся о маленькой читательнице
(разборчивый почерк) господином, и так ежедневным
чем-нибудь отличившимся гонцом - сегодня можно
было бы и Зидика - в школу, а если уже разбежались,
то домой, сообщив напоследок пароль придуманный
еще утром вдвоем в постели. А пока:
– Фазод! Кончай лаяться как собака!
Тускло-водородное украшение неба
высится на отметке двух часов: - проверка по
стрелкам уточняет - "даже на пятнадцати
минутах третьего".
У маленькой ученицы сейчас должно
быть уже начался предпоследний урок. Последние
сомнения заново построенных рядов замирают и я
затаскиваю взгляд от города снова на солдатские
спины.
– Зидик! Сидинис!
Готово?
Сидинис отходит от конструкций
человеческих тел на капитанское возвышение.
– Сейчас посмотрим. - Сидинис
становится рядом и глубокомысленно осматривает
то что получилось и дает команду отряду Фазода.
– Прорыв надо попробовать здесь и
здесь, в двух местах одновременно. - капитан
штурмовиков делает ударения рукой в намеченных
точках.
Ребята скифа начинают дугообразный
разбег и слегка брызнув стрелами через
препятствия подрагивающих копий пытаются
вклинится в указанные Сидинисом участки.
На одном это через пятиминутное
сопротивление удается, а на втором будто
споткнувшись об мелькающую золотую точку между
рядами останавливается.
Конница Фазода сбивается в кучу и
начинает отступать перед радушно осыпающими их
стрелами. Копья фаланги обжимают всадников и
постепенно вытесняют их обратно.
– А у Атика неплохо получается, -
выдает свое отношение к происходящему Сидинис: -
Ишь как собственного дядю перебил.
– Да. Неплохо.
– А вот Зидик что-то слишком
суетиться. - не отвлекаясь от борьбы внизу
пробормотал капитан сбившихся, заотступавших на
левом участке штурмовиков: - Он говорят скоро нас
покинет?
– Да. Корабль уже готов. На Боспор.
– Нисохорм мне тоже предлагал, а я
подумал - ну чего я там не видел на этом Боспоре.
– К тому же без тебя тут бы один
мальчишка бунт бы поднял.
– Ну и это тоже. - поморщившись,
досадливо кивнул Сидинис: - ...А Зидику зачем на
Боспор? Скоро штормы ведь.
– Я знаю. И Нисохорм знает, но так
нужно. Сперва в Пантикапей, а потом если
получится, то и дальше... Пока об этом рано
говорить. Лучше вон туда посмотри...
Конница наконец прорывает на фланге
пехоту и выходит на запланированную точку -
"начальский" холм. Капитаны дают знак
прекратить сопротивление и поднять оружие.
– Хорошенькие улучшения мы вчера
придумали. А Сидинис? -
Вслед за подъехавшим начальником
конницы к холму приближается с пустым арбалетом
Аер.
Фазод флегматично получает команду
зайти на новый круг и уводит своих на исходные
позиции.
– Аер!
– Что?! - он отбрасывает эмоции
холостым визгом тетивы в землю.
– Добавь на пробитом участке ряд
своих и скажи Зидику и скифу чтобы поставили по
две десятки в том месте поближе к фаланге.
Попробуем так.
– Мы уже пятый раз пробуем. Сколько
еще можно? - арбалетчик поднял свое тяжелое
оружие и грохнул его на плечо.
– Сколько-сколько... Не знаю сколько!
До вечера, до Нового года! Сколько нужно!
Сидинис! Ты видел. Где нужно добавьте
людей.
Капитан зигзагами - чтоб не
поскользнуться начал спускаться к Аеру и они
идут к войскам - начинать все заново.
– Будем пробовать.
И мы пробуем до темноты, до вечера,
который по пятам последнего учебного
отступления прошел до самого Танаиса и ворота за
нами захлопнулись от него напрасным грохотом - он
перевалил через стены на улицы; затем гостиница
начала претворяться спящей отпустив в заложницы
хозяйскую кошку во двор, и наконец только две
ставни отделяют нас от задушившей шаги
последнего пьяницы под окном темноты.
И ветер.
Он везде.
Где-то там - в оставленной степи.
Где-то в ночном тихом лагере, в подглядывании на
второй этаж - сквозняками по небольшой комнате.
Снова от его неутомимых колыханий
листьев в мелких лужах под окном - вздрагивать,
снова прислушиваясь к отсеянным им до гласных
далеким переговорам кого-то с кем-то придумывать
собственное нарушение тишины хоть чем-то для
девочки интересное...
Маленькая на кровати - от наклоненной
головы из-за вуали расчесываемых волосиков виден
один подбородок. Взрослая расческа в тридцать
пятый раз оставляет, оставляет на месте личика
блестящие раздвигающиеся полосы.
– Что у вас было в школе? -
неожиданность нарушения тишины заставляет
вздрогнуть даже наши тающие дубликаты солнца -
четыре нелепо расставленные в разных местах
свечи.
– Ничего! - маленькой наконец
надоедает и сорокового полосования не делается.
Она бросает расческу на свое кресло -
ловлю и привстав, отправляю ее в задний карман.
Падаю обратно.
– Не хочешь разговаривать?
– Я вредина! - с емкой хмуростью
выдает ребенок.
– Ну вот еще. Кто тебе это сказал?
– Ира! - ответы первоклассницы идут в
устало восклицательных тонах. "Наверно в школе
так и учат..."
Ее так бабушка называет, а она меня, -
маленькая немного покачалась на кровати
раздумывая: - И еще Ира мне говорила что ты плохой.
А ей бабушка так сказала.
– Даже так? - я говорю намного
спокойнее, а то по последним данным акустика
гостиницы доносит некоторые наши разговоры до
первого этажа и я получаю в свой адрес за ужином
глупые улыбки со стороны комнатосдатчика этих
предательских стен.
– Да так. - маленькая вдруг
встретилась с что-то уж слишком тягучим
хозяйским взглядом и насторожилась: "наверное
напрасно проболталась, что он плохой".
– А есть будем сейчас?
Плечико пожало неопределенно
склонившуюся щеку.
– Или будем делать что-нибудь другое?
"Похуже".
– Сейчас-сейчас, - поспешила
опомниться девочка и добавила по затухающей: - А
что? Вон ту дыню?
Мой кивок полон соболезнования как к
плоду так и заодно и к обжегшемуся об холодный
пол ребенку, вплотную подошедшему к столу.
– По-ня-ятно, - по инерции протянула
она и задумалась глядя как безжалостный хирург с
лагерным акинаком уже наклонился над дыней.
– А что у вас сегодня было?
Отрываюсь на мгновенье - личико
серьезно. Хитрая девочка похоже темнит. "Дался
ей мой отряд в это время суток".
– Ничего особенного. - четвертование
нашего желтого ужина идет как можно равнодушнее:
- Скоро отправляем с Зидиком посольство за
архитекторами.
Она делает вид что этот факт
разжигает ее интерес, как если бы она увидела что
я прикуриваю под водой и у меня это получается.
– И что потом?
– Потом будем делать город. Для тебя.
Тебе ведь надоела эта гостиница? -
Она кивает, а я падаю в кресло перед
раскромсанной дыней: - И чтоб нам никогда никто не
мешал.
Маленькая забирается на второе чтоб
быть со мной вровень. До "ровня" остается еще
далеко.
Взяла одну дольку и принялась
сосредоточенно надкусывать: "оставим пока
этот глупый разговор".
Одной ладошкой оторвалась, закатила
мешающий рукав до плеча, - он съехал обратно до
локтя.
"А ничего, сочная".
По ручке потекла капля, но маленькая и
не думает обращать внимания.
Вниз, вниз - к локтю...
На пол пути я не выдерживаю:
– Вытри.
– Что? - она оторвалась, капелька
продолжает спускаться.
Меня передернуло.
– Вот тут, - я дотронулся до
собственных вен.
– Она глядит на меня, на руку.
Слизнула. "Липкое на моей руке остается".
– Вытри рукавом.
"Да скорей же". Я вижу как
продолжает блестеть.
Девочка недопонимая хозяйской
брезгливости потерла то место об себя: -
"Все?"
"Теперь хорошо".
Я снова принимаюсь за дыню и глядя на
сидящего радом ребенка улыбаюсь. "Чего бы
такого сказать? Чего-нибудь эдакого".
– А я тебя сегодня утром не закрывал. -
откладываю корку и откидываюсь на мягкую спинку:
- а ты что, не заметила?
Недонесенный к ротику кусочек
повисает в согнутой руке, грозя пустить еще одну
противную слюну.
Маленькая подняла головку - волосики
безвольно повисли: - "Значит сегодня была еще
одна возможность убежать?" Несколько секунд
цвет детских глаз - в полную высоту, и она снова
принимается жевать эту проклятую, жесткую ("и
как это не проснулась проверить, пока не зашел
вести в школу Андроник...") дыню.
"Ну ладно..."
Отложила.
Выгрызенные куски скальпа лежат
жалко холодея.
Не менее жалкий маленький дикаренок
захотел сначала встать, но вспомнив про свою
необутость и холодный пол, решил прежде погреть
ножки под свитером. "Потом видно будет. Может
быть удастся до спасительной (мучительной)
кровати добраться и на чьих-нибудь руках".
Попробовала сделаться обиженной -
ужасное занятие уже скоро - не получилось.
"Прямо сейчас ведь не начнет".
– Мне завтра рано вставать. - пробует
намекнуть полусытый хозяин.
– Ну и что, - у девочки от предчувствия
срывается голос: "Мраморный пол кажется
придется переходить вброд одной. Как холодно
будет".
– Надо тушить свечи.
– Да? - бесчувственно прошептал
ребенок.
Не выдерживаю: - Ты чего такая?
Заболела?
– Нет. - она опускает глазки - "сам
ведь знает": - Не заболела.
– Зато завтра я выполню любое твое
желание. Какое попросишь.
– Это завтра? - маленькая явно не
желает радоваться: это еще когда будет, а этот -
вот он: сидит, ждет.
– Или ты не рада?
То как ее ручки вцепились в
собственную коленку ясно показывает тчетность
моих отвлекающих уловок. Но она все-таки
перебарывает себя:
– Рада.
Маленькая просто ожидает, а вдруг
сейчас случиться чудо - молния в дом например
попадет; глазки беспокойно расслаблены.
"Но не откладывать же в самом
деле".
– теперь все?
Девочка в кресле напротив сонно и
достаточно правдоподобно кивает.
– Тогда ложимся?
Маленькая поняла что ее последняя
надежда исчезла.
– Дурак черный. - Она тяжело съехала с
кресла и ступила на холодный пол босыми ножками.
Ища сочувствия вздрогнула:
– А может...
Сразу обрываю:
– Что, еще один выходной? Хочешь чтобы
у меня взорвалось серце? - мне больше нечего
добавить и я немного виновато замолкаю.
Маленькая медленно - какой там пол.
Сейчас будет еще хуже. Проходит к месту пытки.
Залезает.
Потянула свитер:
– Это снимать?
– Как хочешь.
Она снимает.
Подхожу. Раздеваюсь - наконец-то:
можно до утра забыть про все.
Или...
Чтоб навести надежные понтоны,
нарубить мосты, набросать гати к детскому берегу
- может быть стоит и рискнуть, а может сердце не
взорвется?
А утром, пока маленькая спит, накраду
полный рот запахов ее шейки и волос, набью им все
карманы чтобы задыхаться потом весь день - и
может быть этого хватит чтобы не думать об
окружающем, которое с завидным постоянством
прячется в разведеные осенью краски города вот
уже который день... ПРОДОЛЖЕНИЕ
