- Дмитрий Щербаков
- Грег Иванов
- (продолжение)
-
- Он ещё переставлял ноги, но
уже не чувствовал тела, всё вились вокруг него
эти слова, "среди снежинок...", и он вспоминал,
что среди снежинок было что-то прекрасное...
И он вновь оказался на улице, на том
же самом месте, где остановился, только вот
преследователи его превратились теперь в
снеговиков, но не настоящих - то были пластиковые
снеговики, которые, широко улыбаясь, стояли возле
магазина ёлочных украшений. Созданная из белых
шаров рука одного из снеговиков протягивалась к
Грегу, почти доставала до его плеча; в выпуклых
чёрных глазах, отражаясь, перемигивали огоньки
рекламы - там, в тёмных глубинах этих глаз был
ужас, и тогда Грег отвернулся, и бросился,
повторяя, вновь и вновь: "Среди снежинок...
среди снежинок... среди снежинок..." Вот он
завернул в узкий переулок между домами, пробежал
там, почти в полной черноте, и вырвался к склону
уходящей вниз горы.
Здесь когда-то начали
строительство подземного торгового комплекса -
вырыли огромный котлован, но, по каким-то
причинам, строительство было остановлено; а
котлован, окружённый с трёх сторон домами, а с
четвёртой - стеной помойки, остался. В летнюю пору
на дне зеленела жижа к которой не решались
приближаться даже самые отчаянные, зато зимой
котлован становился своеобразным раем для
детворы. От склона до склона было не менее
километра, но некоторые разгонялись столь
быстро, что доезжали до середины, где
сталкивались с ехавшими с противоположной
стороны. Особенно хорошо было в первые дни зимы, в
первой половине дня, под ясным небом - тогда снег
ещё белел нетронутый осадками, и кто-то даже
забывал в каком страшном мире он живёт... К вечеру,
когда темнело, родители спешили увезти своих
детей - очень уж страшно было глядеть, как они, с
весёлым гиканьем уносятся в сумрак, растворяются
в нём, потом ждать их, порой по полчаса.
И мама уводила маленького Грега
пораньше. Но однажды он решил любой ценой
остаться. Он просто не стал возвращаться к ней, а
пошёл к противоположному склону, и простоял там,
укрывшись за какой-то погнутой трубой до первых,
стремительно сгущающихся сумерек. Он вышел из
своего укрытия, и уселся на санки. Поблизости
никого не было, только ветер гудел, снежинки нёс,
в тёмно-сером сумраке виден был только склон, да
ещё самое начало замёрзшего озера. Ещё из мрака
проступали бледные расплывчатые пятна
электрического света, он знал, что это окон, но
всё равно чувствовал одиночество, страх -
понимал, что до тех окон бесконечно далеко, что он
никогда не узнает тех, кто обитал за ними.
И маленький Грег уже жалел, что
оставил маму, он заплакал, он закричал, зовя ей -
но слова были разорваны ветром, а слезы даже не
согрели щёк - сразу же смешались со снежинками.
Метель всё усиливалась, ветер выл. И тогда Грег
увидел, что внизу, на самом крае видимости, идёт
некая фигура. И он понял, что в этой фигуре
спасение его, счастье, свет. Он сильно
оттолкнулся ногами, и санки, убыстрясь, понесли
его навстречу ударных снежных отрядов - он не
прикрывал глаза, он из всех сил старался не
потерять эту неясную фигурку; она всё удалялась,
растворялась в темнеющей, тревожной мгле. Он не
знал, кто это - женщина ли, мужчина, не знал, как
звать, да и не было сил звать, он боялся, что от
крика его это хрупкое видение исчезнет. Он только
молил, чтобы санки ехали быстрее. И, конечно,
казалось, что санки еле тащатся, и он уже
проклинал встречный ветер, который тормозил
движение; хотел его отбросить назад...
А потом санки совсем упёрлись в
только что нанесённый, но уже твёрдый снежный
нанос, остановились. Грег спрыгнул, бросился
бежать, но уже не видел фигуру - он кричал, он звал
её по имени. Он бежал, рыдая, моля, падая,
вскакивая, продолжая свой мучительный бег - всё
вперёд и вперёд... Когда в очередной раз
повалился, когда, опираясь в снег дрожащими
руками, стал подниматься, то вдруг осознал, что он
уже вовсе и не пятилетний мальчик, что он уже
юноша, что всё это, уже бывшее когда-то,
просто-напросто повторяется. И только он это
осознал, как увидел каменное плато, и что-то
тёмное, стремительное, некая смесь из снежинок и
пепла неслась возле его лица, обжигала и
леденила. И он уже не мог подняться на ноги, он
просто пополз - вытягивал вперёд себя руку,
цеплялся за что-то, подтягивался; он делал это
неосознанно, как машина. "Зачем, зачем всё это?..
Я совсем потерялся. Я ничего не знаю. Я не могу
отсюда вырваться. Сам создал свой ад... Да - только
ещё до машины. Машина просто открыла глубины
моего сознания, но это всегда, всегда было. Ты
такой самоуверенный, такой гордый, уже назвал
себя мессией. Глупец! Мальчишка!.. Создать машину -
это не половина дела - это безмерная крупинка
дела. Думал так легко победить болезнь души, все
эти видения - всё это зловещее, непонятное,
тёмное... Победить - это почти невыполнимый
подвиг... Победить - значит действительно стать
мессией... Но за кем я бежал? За кем? И тогда, и
теперь? Что это за фигура? Что мало фигур я видел
размытой туманной дымкой? Ведь, если подумать,
она ничем от них не отличается; ничего особенного
в ней не увидел. Так почему же был такой порыв;
такое пронзительное чувствие, что в ней твоё
спасение?.. Что это была за фигура - ведь ты знаешь
ответ. В глубине свой ты всё-всё знаешь. А это и
есть глубина! Значит здесь ответ!.. Что же это была
за фигура... Мать?!.. Почувствовал, как подло
поступил, оставив её ждать, волноваться - оставил
на час, на два... И это тоже... Но не в этом, не в этом
ответ..."
И тут он уткнулся затылком в
твёрдую поверхность. Поднял голову, и обнаружил,
что подполз к подножию той исполинской,
уродливой постройки, которую увидел, ещё в первое
мгновение как появился на плато. "Уже - неужели
так быстро добрался..." - и тут он понял, что
вовсе и не быстро, что очень долгое время всё полз
и полз, всё пытался постичь то, что видел, а перед
глазами проплывали, пролетали, промелькивали
видения жизни. Или вовсе не жизни, а только
сотканные в его сознание... впрочем - он всё больше
и больше убеждался, что и то, что он видел когда-то
в жизни, и придуманное - всё равнозначно ничего не
значит теперь.
И вот теперь он глядел вверх, на
этот тёмный истрескавшийся склон, на который
налетали порывы ветра; видел причудливое
переплетение не пойми чего, и понимал, что - это
неохватное, всё время разное, непонятно как
устроенное сооружение, и есть средоточие его
болезни. Он должен разрушить его, обратить в
прекрасное, гармоничное, и тогда не будет не
злобного ветра, ни образов кошмарных. Он с трудом
смог поднять свой, похожее на скелет тело;
протиснулся в расщелину, ведущую в глубины этой
постройки, и тут...
Тут словно электрическая
раскалённая игла пронзила его голову,
завибрировала там часто-часто, и разорвала
изнутри. Перед глазами плыли тёмные круги, ещё
ничего не видя, он повалился - желудок
вывёртывался наизнанку, его вырвало. пришла
слабость - мерзкая, подавляющая все чувства -
только бы забыться, провалиться в никуда, можно и
в свою рвоте лежать - разве же это имеет теперь
хоть какое значение?.. Так бы он наверное и сделал,
но тут услышал шаги, какой-то треск - вот раздался
грубый, хрипловатый голос:
- Вот так да! А тут и сидел кто-то! Эй,
ты кто такой!..
Грег с немалым трудом смог
приподняться. Он сидел в своей химической
пещерке, и по заполняющему её голубому сиянию,
определил, что наверху день. А перед ним, похожий
на исчадие преисподней, стоял тот самый бомж,
которого он видел когда-то, безмерно давно, в
первом своём кошмаре. Тот же сгнивший нос, те же
бессчётные гнойники, струпья; теперь ещё стало
видно, что один глаз заплыл бельмом. Грегу
казалось, что он уже умер, и попал в этакий
бомжовский ад, где это чудовище уже почти
полностью сгнило - и, действительно, глядя на это
отвратительно создание, нельзя было представить,
что внутри его есть хоть что-то, кроме гноя и
личинок. В покрытой тёмно-зелёными наростами
ладони, он сжимал тёмную, облепленную чем-то
липким бутылку - с ней он и приполз сюда.
- А я видел, как ты сюда шёл. Видел,
как забирался. Я ещё и раньше тебя приметил... Ты
всё от наших прятался - да ты не смотри, что у меня
один глаз бельмом завешен - дрянь всё это! Второй
то глаз орлиный! Ты хоть знаешь, кто такой орёл...
- Птица такая. - машинально ответил
Грег. - Зоркая очень... Для людей орёл - символ
благородства, возвышенности, свободы. Только вот
орлу всё равно, что о нём люди думают, он даже и не
знает об этих людских понятия - благородства,
свободы. Орёл - хищник. Ему зоркость только затем
нужна, чтоб с высоты большой всяких зверьков в
траве видеть. Как увидит - так и падает на них - в
клочья разрывает...
Он не испытывал ни страха, ни
отвращения, тогда бы в прежние времена... да когда
были, эти "прежние времена"?! - вечность
назад?.. или вообще ничего не было?..
А бомж одобрительно кивнул:
- Складно калякаешь. Начитанный
небось? Студент, а?
- Нет, ещё не студент - последний
класс в школе. А студентом не стану. Если только
принудят... Нет - вы не думайте только, что я не
хочу учиться. Я ведь больше всего на свете
учиться хочу. Но ведь сейчас не учат - отупляют.
Всех делают одинаковыми - в машины превращают. Но
внутри то всё равно пламень горит, ведь не машины
они - люди, боги! Ведь понимаете, о чём я говорю.
Понимаете ведь, да, да?!..
И он глядел на этого бомжа с
надеждой - он жаждал, чтобы хоть этот, на человека
не похожий, поддержал его. Ему просто необходима
была эта поддержка - он так давно пребывал в
одиночестве!.. И тут целый глаз бомжа засиял
слезами - он вытянул свою страшную руку, и с силой
схватил юношу за плечо, сжал - морда приблизилась,
вонь нахлынула волнами, но Грег не чувствовал
вони.
- Чего, чего, а такого как ты и не
думал повстречать. Надо же - ведь находятся ещё,
стало быть, совестливые... Ты не смотри, что я
такой испитый - у меня ещё мозг не сгнил. Ещё
долька совести человеческой осталась. А вот у
тех, кто за стенами этими ничего, ничего не
осталось!.. Ты сбежал от них, да?.. Ну и правильно,
правильно - пусть здесь не телевизоров, ни этих
ехних... хамбургеров нет - пусть!.. Но здесь тоже
своя жизнь, к природе, к естеству ближе. К России!..
- Нет, не о том вы сейчас! Ведь дело
не в гамбургерах, не в телевидении.
- Ну, как же, как же - ведь с ихним
телевизором и забыли про Россию...
- Да что вы - бредите, что ли?!.. - с
горечью воскликнул Грег, и по щекам его
покатились слёзы. - Какая такая Россия? Что для
вас Россия? Это же просто слово ничего не
значащие, просто - предрассудок. Нет никакой
России, никакой Америки. Есть только сон. Только
вы, я, всё человечество, вся вселенная, всё это в
нас, и мы частица этого...
- Брехай, брехай... Тебя как звать то?
- Грег! - выдохнул юноша, и весь
сжался от боли, которая поднималась, жгла его
изнутри - он ведь чувствовал, что истина где-то
близка, но он не сможет передать её не только
этому бомжу, но и сам её постичь не сможет. Он
понимал, что слова его - действительно
"брехня", значат не больше, чем бормотание
бомжа. А тот поучал:
- Какой такой, Грег? Нет такого
имени. Я ж читал, что имя на псих-кхику человека
вли-яит. Вот тебя мамаша с детства "Грегала",
а звала бы Гришкой, так бы и характер у тебя
другой был. Русский характер.
- Да разве же можно как-то назвать
мою душу? Что вы говорите? Душа-вселенная. Разве
же от того, что люди бесконечность
"вселенной" называют - меняется она как-то.
Да нет ей дело до этого именования. Всё это так
мелочно, ничтожно, и всё не о том мы говорим!
Больно мне, понимаете?! Больно мне очень - мы же
совсем, совсем об ином должны говорить. Ну... мысль
то такая простая - любить всем друг друга надо...
- Верно - всем друг друга любить
надо. - поддержал бомж.
- Ну, и что из того, что я сказал
это?!.. Сколько раз до этого говорили об этом - и
гораздо лучше чем я говорили, и проповеди читали.
Так что же - лучше от этого стало?.. Ведь и
христиане... да почти все религии о любви к
ближнему говорили!.. Но я же чувствую, что всё
изменить могу, всё человечество излечить. Ведь
всё человечество - частичка меня. Частичка души
моей...
- Да хватит уж...
- Да вы разве не понимаете?! Не
понимаете?! Я раньше всех людей сторонился -
чуждыми они мне казались, а теперь вот понимаю,
что каждое деяние в истории, каждая подлость,
каждый подвиг - всё это мною было совершено,
частичкой души моей. Я это всё мог совершить, да и
совершал! Совершал я всё это!.. Я - человечество! И
больно, больно мне! Меня никто не понимает, да я и
сам себя не понимаю... Да и нечего понимать, ведь и
нет никакой истины!..
Он не мог больше говорить - словно
утопающий, в чувствах своих захлёбывался. Он
только стонал, а по щекам его катились слёзы. Бомж
выпустил его плечо, сам отошёл к стене, там
запрокинул голову, и, кажется, влил в себя большую
часть содержимого бутылки. В глазах тут же
появился озорной, живой огонёк, и он пропел:
- Над вешними водами журавли летят,
Ах, с тоскою на родину мёртвую
глядят...
Пропел, надо сказать, весь не плохо,
и если закрыть глаза, то можно было представить,
что это не создание, человеческий облик
потерявшее поёт, а кто-то романтичный, быть может,
и стихи пишущий.
- Знаешь эту песню, Гриша?
- Да, да. Слышал когда-то, давно и не
помню где. Но слышал. Хорошая песня. А вы очень
хорошо поёте.
- Ты слова то дальше помнишь?
- Нет - только помню, что очень
хорошие, красивые и печальные слова.
- Так если ты брехаешь, что
человечества тебя щастица тах знащ - твоё это
стихотворение. Каждое злодеяние, каждое
стихотворение твоё. Ну так ладно - подпевай, и
вспомнишь всё...
- Над вешними водами журавли летят,
Ах, с тоской на родину мёртвую
глядят.
Промелькнёт берёзонька среди этих
вод,
Ах, с какою мукою смотрит в
небосвод.
Шепчет им, журавушкам: "Тяжко,
тяжко мне,
Корни, мои ноженьки - в отравленной
земле;
И ветер тяжкой силою стенает и
ревёт,
Ах, злобу только мёртвую ко мне он
принесёт.
Журавушки, журавушки, и воды все
окрест,
Всё злобою пропитаны - мне злоба
тело ест.
Пусть распущу я листики, но блеклые
они,
Не полетят по осени, как праздника
огни.
Ещё в пустынном августе, все в
мареве сгниют,
И тяжкими оковами на землю упадут.
Земля, земля то матушка - терзает её
боль,
И сын в своём безумии на раны сыплет
соль.
Но сына не научите - не будет
слушать вас,
Ему лишь глас безумия, поёт о славе
сказ.
Летите к своим гнёздышкам, растите
сыновей,
Они взрастут последними средь
диких журавлей".
И действительно, когда Грег (или
Гриша, если хотите) вспомнил, как писал он эти
строки. Неважно было место - место было простой
декорацией, но он хорошо помнил свои тогдашние,
горькие чувства - и теперь его чувства были
такими же, так как ничего не изменилось с тех пор.
И в конце он уже не подпевал - он рыдал эти строки.
Но когда запели про мать человека, то он вскочил,
бросился к выходу, и пополз по проходу - он вновь
обдирался об выступы на стенах, и вновь не
замечал этой боли, так как боль душевная была
безмерно больше. Где-то позади хрипел бомж:
- Да подожди ты, дурёнок, куда побёг
то?.. Чего испугался то, а?.. Не съем я тебя, понял?
- Мама, мама моя - она же из-за меня,
из-за сына своего больного так страдает. Вы
помните свою маму?! Помните?!
Он выкрикивал это не
останавливаясь, но продолжая отчаянными рывками
прорываться вперёд - всё вперёд и вперёд, всё
дальше и дальше. Бомж не отставал:
- ...Да куда ж мне её помнить тхо?
Померло уж в детстве моём...
- Сироты... Сироты мы все!.. - стенал
Грег.
- Что ты там бормочешь то всё, а?
Остановись-ка! Слышь - остановись...
Но Грег уже вырвался из лаза.
Вырвался, и сразу же закричал: нет - не ясный день
сиял снаружи. Там, среди узких, сцепленных из
грязи стен, неслись, наполненные снегом потоки
ледяного ветра - выло, грохотало, било,
отбрасывало назад; и над всем этим, жуткой,
мертвенной полосою расползалось электрическое
свечение. И тогда Грег повернулся, хотел
броситься к бомжу, обхватить его за руки, и не
выпускать уж никогда - этого, видом последнего из
людей. Сейчас этот бомж был ему дороже всего
мироздания. Ведь в нём, в бомже этом, всё-таки был
человеческий разум - он пел, рассуждал, он жил. И
Грег знал, что не выдержит дальнейшего
одиночества - просто с ума сойдёт. Но он уже знал,
что бомжа там не будет, что он был лишь частицей
его сознания, и теперь был унесён вместо со
свалкой, вместе с городскими стенами, вместе со
всем миром.
И вновь Грег стоял на коленях, и
вновь молил к кому-то, неведомо к кому, быть может,
к самому себе: "Дай мне понять, дай постичь - жил
ли я на самом деле? Создавал ли машину, пёкся ли о
судьбах человечества, или этого тоже никогда не
было - тоже привиделось... А мама моя? Боль о ней?..
Где я?.. Есть ли здесь кто-нибудь? Был ли
когда-нибудь, кто-нибудь кроме меня?! Господи,
господи!.. Когда, когда я был с кем-то, кроме себя?
Когда разговаривал? Много ли я разговаривал -
обменивался какими-то словами, поверхностными
мыслями... Да - были минуты откровения, когда я
говорил искренно, но понимал ли меня собеседник,
душу мои в такие мгновенья видел?!.. Видел ли?!.. Да
нет - нет... Мы все одиноки - быть может, и были
когда то эпохи, когда люди жили душа в душу, но
сомневаюсь... Нет - не было таких эпох. Тела ходят
рядом, но души, точнее одна единая прекрасная
душа разобщена. Больная, гниющая, во мрак
уходящая душа... Ну и что, что дальше - что от
мыслишек этих твоих жалких изменится?.. Что?..
Действия твои? На крест пойти? Так ходил уж один
на крест, и что - счастливее ли после того
человечество стало? Да уж - видал ты этого
счастья!.."
Он поднял голову, и обнаружил себя в
окружении прекраснейшего природного пейзажа.
Среди деревьев красовались мраморные статуи,
били перламутровыми струями фонтаны, звенели
ручьи, птицы пели - да много-много, никогда прежде
Грегом невиданных чудес там было. Только вот не
приносили они ему никакого счастья. Только
больше в нём боль разгорелась: "Ну вот - видишь
ты это, и знаешь ведь, что всё это не по
настоящему, что всё воображение твоё - пройдёт
какое-то время, да и сметёт всё ветром, как и
прежде уже было. Но это же всё не настоящее, мне к
жизни, к людям надо вернуться, к матери своей!.."
И на этот раз не пришлось долго
ждать - всё исчезло в воющей, безумной круговерти.
Он вновь поднялся - сделал тяжёлый, мучительный
шаг вперёд; потом ещё один, ещё. "Но за кем же я
тогда так мчался с горы?! Кого я увидел в том
сумраке?! Ответь, ответь - кто была та фигура... Кто?
Кто? Тень призрачная, неясная?.. Кто - любовь -
"любовь, что движет солнце и светила"? Если я
вернусь к людям, то что я им скажу - что я им смогу
сказать после Будды, Христа, Дантэ? Вновь, в какой
уже раз твердить, что мы частички целого -
мальчишество, лепет. Точнее - истина вечная, но
кто слушать то будет? Мессия... Кому я нужен..."
Тут раздалось гудение, что-то
щёлкнуло, и Грег открыл глаза. Он сидел в своей
химической пещерке, стены излучали
ядовито-зелёный свет, а значит - снаружи была
ночь. Он знал, что щёлкнул переключатель в машине
- закончились аккумуляторы; ведь вся эта хрупкая
конструкция потребляла очень много энергии. И
теперь, впервые за очень долгое время, он твёрдо
знал, что не спит - точнее то он понимал, что вся
жизнь это сон, набор хаотичных, ничего не
значащих образов, звуков, мыслей - но по крайней
мере он знал, что он вернулся к тому сну, в котором
создавал машину, и эти стены не обратятся в
потоки снежинок, не унесутся куда-то - они будут
стоять здесь и гнить до самого конца, а конец этот
непременно наступит, и в прах они обратятся. Грег
поднялся - он не оглядывался на машину - он сразу
направился к выходу. И снаружи действительно
была ночь. Шум города казался очень отдалённым,
почти неслышным. Поднимающееся неоновое
свечение не могло оттеснить с неба звёзд, и Грег
несколько мгновений любовался их спокойным
величием. Потом огляделся, и выбрав верную дорогу
пошёл к дому. Он шёл быстро, но на бег не переходил
- знал, что может зацепиться за какой-нибудь
железный прут - будет грохот, будет привлечено
ненужное внимание. Несколько раз он видел
маленькие, приютившиеся под гниющими навесами
костерки, видел и фигурки пристроившихся возле
них бомжей. Вот в ноздри ударил резкий запах
гниющей плоти, почти из под самых ног раздалось
шебуршание, невнятный, сонный голос пробормотал
ругательства. И Грег знал, что это - тот самый
бомж, которого он видел в машине, однако - он решил
идти до самого дома не останавливаясь, и выполнил
это решение.
Он остановился только перед самой
дверью, оглядел свою одежду: в нескольких местах
она была разодрана, но крови не было - кровь
осталась в видениях. Обычно он открывал дверь
своим ключом, но сейчас позвонил - стоял в
величайшем напряжении, ведь не знал, сколько
прошло в этом, так называемом реальном мире
времени. Внутренне он приготовился ко всему - и к
тому, что совсем уже старая, умирающая мать, а то и
вовсе - незнакомые люди. И всё-таки, было жутко, он
не мог справиться с дрожью.
Он совсем измучался, и даже из носа
потекла тонкая струйка крови (тонкая - потому что
крови в нём мало было) - пока из-за двери не
раздались едва слышные замки, затем дверь чуть
приоткрылась, и за цепочкой он увидел бледное,
заплаканное лицо его матери. Судя, по
покрасневшим, блеклым, измученным глазам, она
плакала - она часто плакала.
- Грег, и где же тебя...
- Прости меня, мама. - он пал перед
нею на колени. - Прости, прости меня, пожалуйста,
мама...
Она не ожидала такого, отступила, а
он стоял у порога на коленях, стоял и не знал, что
говорить дальше.
Мать, как всегда измученная, как
всегда с синими, мертвенными полукружьями под
глазами - сначала она хотела отругать его, но
теперь стояла, без всякого движения, стояла
изумлённая, тихо шептала:
- Что же это ты... - она хотела назвать
его ласково, и случись подобное лет на сто раньше,
так назвала бы его "Грешенькой" - от имени же
"Грег" не было ласкательного наклонения, и
она ничего не сказала, только заплакала горше.
А Грег всё стоял перед ней на
коленях. Наконец, с величайшим трудом, смог
выдохнуть:
- Скажи, как долго меня не было.
- Да как с утра ты убежал так и...
- Лишь день. Лишь день! Господи, как
же хорошо, что только один день! Я то думал - целая
вечность!.. Но мама, мама - скажи, ведь это теперь
всё на самом деле. Ведь эти стены, и всё-всё
прочее, и ты, мама - не обратишься прахом, не
улетишь вместе с ветром...
Мать уже давно замечал, что
единственный её сын как бы не в себе - среди
многих её бед, это была самой тяжкой, и она
пыталась себя обманывать - говорить, что нет - с
Грегом всё хорошо. Теперь нельзя было больше
обманывать - теперь она ясно видела, что Грег
душевно болен.
Надо было слышать его
пронзительный, стонущий голос - с каким
исступлением, с какой мольбой страстной, он это
ей говорил. Она гладила его по голове, что-то
шептала - ещё пыталась его успокоить, хотя сама уж
вся тряслась. А Грег вдруг застонал так, словно
это были последние мгновенья его жизни, затрясся,
словно в агонии:
- А ведь обратишься в прах! Всё это
нас окружающее в прах обратится, всё ветром будет
унесено! И ты, мама, в прах обратишься! И я!
Слышишь, мама! Это мир, все его законы, все дела,
всё что мы видим - такая же иллюзия, как и те, что я
видел совсем недавно!.. И я ещё хотел помочь!..
Кому, чему помогать?!.. Мама! Мама! Спаси меня!!!..
И в это время, с тёмной лестницы за
его спиной раздались тяжёлые шаги. И Грег, и мама
его замерли - они просто поняли, что это рок
надвигается, и никак его не избежать. Они даже и
не подумали, что можно закрыть дверь - против этих
надвигающихся из мрака шагов дверь, пусть и
бронированная, казалась такой же никчемной
защитой, как и кисея из тумана.
Мертвенно бледный Грег стоял
вполоборота, его восково-бледное, лицо
подрагивало, и, казалось, вот сейчас растает
совсем, обратится в прах. Он с ужасом вглядывался
во мрак, но там, на лестничной площадке
совершенно ничего не было видно. И глаза не
привыкали к этой темени - напротив, с каждым
мгновеньем она сгущалась всё больше, и вот уже
нависла непроницаемой, ровной стеной прямо от
линии порога.
И вот темень эта пришла в движение,
и вот выступил из глубин её Лик. Сначала они
подумали, что - это нечеловеческий лик. Лампочка в
коридоре давала блеклый, мёртвый свет - тени
углублялись, все цвета казались неживыми... Какой
страшный Лик. Сознание не ухватывало всех черт в
целом, но было только какое-то страшное сцепление
черт, которые все подрагивали, все изменялись - но
в этом не было никакой жизни - лишь только
бесконечное умирание. И вот черты эти пришли в
движение, стали кривиться, выгибаться; вот
жутким, похожим на взрыв рывком, прорезался рот, и
обнажились клыки - изгнившие, жёлто-синие.
Задёргался, разодранный источающий, струйку
гнили обрывок носа. Потом Грег увидел глаза -
точнее один глаз; второй же был завешен бельмом.
Он узнал бомжа, и прошептал:
- Вот она смерть, мама... Смерть нас
всех...
- Что ты... - она вскрикнула, хотела
было попятится, отступить вглубь квартиры, но не
могла оттащить за собою Грега - её тоненькие
ручки дрожали, она задыхалась.
А бомж засмеялся - он смеялся тем
жутким, нечеловеческим смехом, каким только и
могло смеяться такое гниющее создание - вот из
мрака вытянулась его здоровенная, покрытая
зеленоватыми наростами ручища, и почти
дотронулась до лица Грега - непереносимое,
сильное зловоние ударило в ноздри, стало
выворачивать желудок. Бомж попытался что-то
сказать, но зашёлся страшным кашлем - при каждом
хриплом, похожем на разрыв выдохе, его тело
должно было бы разорваться, но, всё-таки, каким-то
образом ещё оставалось целым.
Грег пошатнулся:
- А я хотел вам помочь... Я и сейчас
хочу вам помочь! Мама!!! Мама, помоги мне!!!..
В это мгновенье раскалённый, так
долго росший шар вдруг лопнул в его голове, и
подул ветер. Это был ледяной, зимний ветер - в нём
неслись тёмные, крупные снежинки, с каждым
мгновеньем их становилось всё больше и больше.
* * *
И вновь он стоял на вершине горы, а
вокруг стремительно проносились полчища
снежинок. Где-то там, во мраке под ним, было что-то
прекрасное - самое важное во всём мироздании,
что-то, что он не мог себе представить, но мог
чувствовать лишь краем своего сознания - и те
мгновенья, когда он мог чувствовать это, были
прекраснейшими мгновеньями в его жизни.
Он направил санки вниз по склону, он
мчался, он рыдал, он молил о спасении. А потом
долго бежал по тёмной, мучительной дороге. Он
молил о спасении для себя, для всего человечества
- и весь тот невообразимо долгий промежуток
времени движения вперёд, через метель, через
странные, уносимые ветром образы - не разу не
вспомнил про коридор. Про мать вспоминал - она
слилась с образом всего человечества, которое он
так сильно, так слепо любил. Но про коридор, про
тот коридор, в котором когда-то, бесконечно давно
осталось его опустошённое тело - про него он ни
разу не вспомнил.
КОНЕЦ
11.11.99
Другие произведения
Дмитрия Щербакова Вы можете прочитать на сайте автора.
ГЕНЕРАЦИЯ Z: Другие миры / Совсем
не фантастика / Книжная полка
-
|
