Дмитрий Щербаков "Грег Иванов"

Дмитрий Щербаков

Грег Иванов

Посвящаю Лене Г...

     К концу 21 века, английский язык настолько потеснил русский, что говорить родными словами считалась просто дурным тоном. От прежних времён остались только фамилии; основу же имён брали от старых, исконно русских, и преображали под английские (или вовсе не английские, но, главное, какие-то зарубежные); так прежний Иван нарекался Эваном; Михаил - Мишэилем, Дмитрий -Дмитрэм, Николай - Николэем. И когда в семье Ивановых родился мальчик, то назвали его не Гришей, а Грегом.
     Грег рос мальчиком задумчивым, малоразговорчивым. Он много читал, гулял мало, друзей у него не было. Впрочем, к концу двадцать первого века, дружбы как таковой уже и не существовало. Всё заменяли деловые отношения. Грег видел, как устают, как изматываются в окружающем технократическом обществе люди - ему было больно за свою мать, которая приходила домой только поздно вечером, приходила с работы в банке (а банки к тому времени составляли большую часть предприятий России - Россия стала страной банков - деньги со всего мира делали за их стенами какие-то немыслимые операции) - она возвращалась совершенно измотанная, выложившаяся за день, среди бесконечных цифр, и уже не могла ни рассказывать сказки, ни вообще говорить что либо человеческое - исполняла некие, ей же самой не осознанные движения - пила чай или кофе, изнурённо глядела в стерео экран, после чего сразу проваливалась в сон без сновидений.
     И Грег, ещё лет в двенадцать понял, что он должен делать в своей жизни. Он из прочитанной литературы, из собственных рассуждений осознал, что боль, которая так терзала почти всех окружающих его людей, происходит в основном из-за неких внутренних действий. И он стал работать - изобретать такой прибор, который мог бы помочь людям.
     Он выбрал для себя вполне подходящее место: это была свалка, на границе между районами. Надо было пробраться через трещину в тридцатиметровой бетонной стене, и там, среди груд всякого хлама, груд, над которыми всегда поднималась мрачная тёмно-серая дымка - довольно долго идти. Надо было идти осторожно, чтобы не наткнуться на обитавших там бомжей - Грег знал время, когда бомжи отсыпались - это было в полуденный час, когда солнце припекало и брала истома. Грег доходил до жуткого завала, к которому даже и бомжи опасались приближаться - от завала воняло химией, и в первое время слезились глаза и пробирал кашель - Грег не боялся, он даже и не задумывался, какая опасность угрожала здесь его организму. Он пробирался в узком туннеле, в полном мраке. И вот, наконец - это его тайное убежище. Небольшая пещерка, стены которой поблёскивали и угрожающе щербились перебитыми колбами, пузырями и железными конструкциями. В дневное время откуда-то сверху пробивался преображённый в ярко-голубое сияние поток солнечного света; ну а ночью стены сами начинали светится - это не был какой-то один цвет, там с постоянным шипением и треском перемешивались все цвета радуги - правда химические, ядовитые... Да - иногда Грег оставался там и на ночь; наверное, он бы и вообще никогда не выползал из этой пещеры; но: во-первых ему надо было обходить свалку в поисках необходимого, во-вторых - ему надо было хоть изредка появляться дома, чтобы мама не заявила в полицию (так, на западный образец была переименована милиция). Ещё, в третьих, ему надо было учиться - хотя он и не понимал, зачем. В школе учили, в основном банковскому делу и деловым отношениям, а он знал, что - это вовсе и не учёба, но напротив - отупление, превращение человека в машину.
     День за днём, на протяжении четырёх лет, росла машина. Он жаждал завершить её к своему шестнадцатилетию и это ему удалось...
     Да - в шестнадцатую свою годовщину, он сидел не за праздничным столом дома, но в химической пещере, которая переливалась всевозможными ядовитыми оттенками. Перед ним возвышалось диковинное переплетение из трубок, пробирок, трещащих, быстро и медленно перекатывающихся колёсиков и реле. Всё это было сложно необычно, и ещё более хрупко стоило только выпасть из потолка какой-нибудь банке или пробирке, как произошло бы короткое замыкание, взрыв, и четыре года человеческой жизни пошли бы насмарку.
     Грег припаял последний проводок, но не испытывал радости, облегчения. Голова кружилась, переполняющая её раскалённая медь в любое мгновенье грозила вырваться наружу. А впереди ещё было самое ответственное - он должен был испытать машину - испытать на себе. Вспомнилась прочитанная в какой-то книге фраза - Грег не помнил её дословно, но там говорилось, что врач прежде всего должен излечить всякую болезнь в себе. Вот Грег и чувствовал сейчас себя таким врачом. Он шагнул в переплетенье проводов, сел на прорванные стул, одел на череп железный колпак, подобный тому, какой нацепляли на бритые головы приговорённых к электрическому стулу, и дёрнул рычаг.

     * * *

     Он ещё ничего не успел увидеть, но уже понял, что перенёсся в то место, в которое и должен был - тогда Грег проговорил своим неразвитым от редкого употребления голосом:
     - Ну, вот и перенёсся. Теперь дороги назад нет. Ты либо выиграешь, либо... либо навсегда останешься здесь...
     Оказывается, вокруг вихрились крупные тёмные сгустки полу-пыли, полу-снега; вот навалился пронзительный, пригибающий порыв ветра, разнёс эти снежинки, и открылось каменистое плато, настолько жуткое, что Грег повалился на колени, закрыл лицо руками и некоторое время простоял так, борясь с отчаяньем, с пронзительным чувствием, что всякая борьба напрасна. Ему это удалось, когда он увидел лицо матери - выжатое, сухое, отчаянное, недоумевающее; когда промелькнули улицы заполненные миллионами машин и... машин бывшим когда-то людьми. И он верил, что всем им не на кого, кроме него надеяться - и он преодолел слабость - поднял голову, и дрожа и от холода и от страха, довольно долгое время пристально оглядывался. Из каменной поверхности то тут то там, выбивались вихри, неслись, визжали, разрывались; сам воздух был тёмным, а вместо неба - низкая, стремительно улетающая тёмная завеса. И далеко-далеко, в тёмном воздухе над плато виделись очертания чего-то слишком уродливого, чтобы быть постройкой, и всё-таки именно постройкой и являющейся.
     Грег почувствовал, что, если ещё хоть недолго останется недвижимым, то окоченеет, превратится в ледышку. И вот он вскочил на ноги, и бросился бежать. Ужас не проходил - он просто поборол навалившееся от него оцепенение, но всё равно хотелось кричать от ужаса...
     Вот один из нёсшихся поблизости вихрей вдруг развернулся, и стрелой метнулся на мальчика. Грег успел отдёрнуться в сторону - он продолжал стремительно двигаться, но знал при этом, что рано или поздно всё равно придётся столкнуться с одним из вихрей. Попытался успокоиться, и после некоторых усилий ему это удалось - он по прежнему бежал с закрытыми глазами, но мысли текли плавно: "Ты ведь знаешь, Грег, что и этого каменного плато, и этих вихрей не существует. Точнее - существуют, но только в твоём сознании. Вспомни, вспомни - ведь машина погрузила меня в своё сознание, и все тайные образы, как в глубинах снов материализовались. Ты должен победить свои кошмары, свои болезни, и только после этого ты сможешь вернуться к людям - тогда ты, излечившийся, сможешь проникать в их больное сознание..." - и тут он вновь вспомнил свою измученную маму, и даже застонал, заплакал - так ему захотелось перебороть себя, вернуться уже исцелённым, помочь таки ей. И как только он почувствовал этот исступлённый порыв, как вихрь нагнал его, закружил - взметнул его куда-то вверх, и тут же бросил, едва не разбил о холодные камни.
     "Прежде всего ты должен разгадать, что значат эти вихри, почему они так тебя ужасают. Прежде всего, ты должен раскрыть глаза, взглянуть на них". Легко это было решить, но гораздо тяжелее исполнить. Он знал, что вихрь носится вокруг него, но никак не мог заставить себя поднять голову, посмотреть. "Что же ты? Чего боишься?!.. Чего?! Чего?!.. Нет - ты не можешь дать на это ответа, а такой неизъяснимый страх и есть самый страшный. Да - когда удаётся сформулировать, выразить словами - тогда уже совсем не страшно - тогда ты излечишься... По крайней мере, от одной своей болезни излечишься..."
     Но он бы так и не поднял голову, если бы вновь не нахлынуло воспоминание о матери; если бы не увидел он как наяву её впалые, полные затаённого отчаянья глаза. И он поднял голову, и вызовом, готовый смерть принять, взглянул на вихрь тогда, когда понял, что и мать его, и многих-многих (если не всех), людей в том обществе в котором он жил, удерживало от самоубийства, только чувство долга - перед семьёй, перед родителей, перед компанией, перед фетишным богом - не важно, перед кем, но без этих, не приносящих им никакого счастья субстанций, они бы давно ушли. А субстанции не приносили им счастья, потому что были либо вымышлены, либо сами несчастны.
     И вот стоял, и глядел на вихрь, который тут же настороженно замер, а затем медленно-медленно и без всякого звука, постепенно заполоняя пространство, стал надвигаться на него. Грег пристально вглядывался в его чёрную поверхность, и вот стал различать там лицо - лицо было размытым тьмою, мертвенно-бледным, даже восковым - и всё-таки это было живое лицо, а не призрак какой-то. Грег продолжал вглядываться, и вот понял - это лицо было лицом человека с улицы. Не каким-то там определённым лицом, и даже не лицом мужчины или женщины, а лицам всех тех бессчётные тысяч, а то и миллионов лиц, которые в разные годы его жизни промелькивали возле него на улице. Промелькивали в то время, когда он спешил на свалку, в школу, в магазин. Он никогда в эти лица не глядел - они его пугали, он уверил себя, что все они больные, что могут почувствовать, что он то отличается от них, и испугаться его - вырвать у него всё светлое. И теперь ему страстно хотелось отвернуться от этого бледного, напряжённого лица. Было мучительно больно, но он знал, что если отвернётся, то потом уже не сможет взглянуть вновь - будет бежать с закрытыми глазами, будет вопить от ужаса, а потом окончательно сойдёт с ума, и навсегда останется в этом месте... И вновь воспоминания об умирающей матери придали ему сил.
     И он глядел, и понимал, что этот неведомый человек с улицы вовсе не такой уж жуткий, и не собирается он вырывать у него знание (да это и вовсе невозможно было сделать) - но жаждет он это знание получить. И ещё чувствовал Грег, что человек этот очень одинокий, что очень требуется ему его, Грегова помощь. И вот уже не ужас, но жалость овладела им. И он сам сделал навстречу этому постоянно меняющемуся человеку шаг, и с нежностью, с жаждой помощи, протянул навстречу ему руки. И вихрь вздрогнул, отшатнулся.
     - Меня зовут Грег, а ты...
     - Я... Во мне столько имён... Миллиарды имён, миллиарды лиц, всё человечество...
     - Всё человечество. Выходит, я разговариваю со всем человечеством... Впрочем, что же я удивляюсь. Ведь сам же это знаю. Да и вообще - ведь всё это происходит внутри меня.
     - Но то, что есть внутри, отражает и весь окружающий мир. - вторил ему бессчётно ликий собеседник - и говорил уже так, словно лучший его друг, словно брат, с которыми они знались с самого рождения. - Ведь это, как сон. А ведь именно во снах приходит к нам истина - сны сметают всё напускное, неискреннее, чему суждено пробудиться утром...
     - Да, да, да! - несколько раз чувствуя даже некоторый восторг вскрикнул Грег.
     И дальше он уже не говорил своему собеседнику, не сковывал свою мысль словами - все мысли, чувствия, вихрями проносились в его голове, и он знал, что бывшее рядом с ним человечество, понимает его: "...Я люблю, люблю тебя, человечество. Люблю каждую твою составляющую; каждый из миллиардов ликов. И ты прости меня за то, что прежде убегал от тебя - брезгал, боялся. Ведь не мог, не мог я помочь тебе, тебя не зная! Мать любил, свою мечту любил, себя любил - мессией новой эры почитал, но ты, человечество, в глубине, в самых сокровенных чувствах - отвращенье, ненависть вызывало. Так прости ты меня! Прости, прости - теперь я исправлюсь. Теперь понимаю, каким глупцом был... Уже исправился! Брат мой, сестра моя - я бесконечно малая частичка меня, а ты - столь же малая частица меня. Все мы одно целое - в любви, в братстве жить должны; ну а без этого и невозможно никакое счастье... ТЕПЕРЬ ВСЁ ИЗМЕНИТСЯ!!!" - и он, с этим иступлённым воплем, и смеясь, и плача, бросился к вихрю. Он погрузился в его черноту непроглядную, но ему, в радостном упоении, привиделось, что - это прекраснейший свет; его прожгло холодом - но сам пылал таким сильным пламенем, что ему показалось, что - это только благодатная, освежающая прохлада.
     И всё-таки он провалился в забытьё...
     Он очнулся, и тут же почувствовал прежнее счастливое возбуждение. Он был уверен, что все беды позади, а впереди - только любовь, только братство между людьми. Совсем позабыв про осторожность, вскочил на ноги, и при этом только каким-то чудом не повредил какие-то связки в его машине. Грег не останавливался ни на мгновенье - голова ещё кружилась, ноги подгибались, да и всё тело ломило - в общем похоже было на сильное похмелье, какого Грег никогда не испытывал, так как никогда не пил. Вот он метнулся к выходу, вот пополз по проходу - двигался рывками, в которые вкладывал все силы, и несколько раз задевал за грани раздробленных аппаратов. Он довольно сильно оцарапался, но и этого не замечал - только бы побыстрее вырваться к людям, только бы поскорее принести им своё знание.
     Ну вот то, наконец! Уже сгустилась ночь, и было бы совсем темно, если бы не перехлёстывавшее через стены свалки электрическое и неоновое свечение. Он никогда не обращал внимания на этот свет, а теперь вот замер, и довольно долгое время на него глядел. Свет действовал на него, как дудка факира на змею - и нельзя сказать, что этот свет ему нравился - он просто завораживал. Мириады тончайших, от самого своего рождения мёртвых оттенков перекатывались перед его глазами... Неведомо, сколько это продолжалось, а потом Грег почувствовал звенящую, пронзительную тоску и отчаянье. И тогда вновь вспомнил свою мать-мученицу, миллиарды иных, ждущих его мучеников, и недоумевая, на это минутную слабость попытался улыбнуться, и бросился дальше. Он думал, что встретит первых своих братьев и сестёр, уже вырвавшись со свалки, но он позабыл про бомжей, которых прежде так тщательно избегал. А теперь вот бежал в открытую, восклицал что-то бессвязное.
     И вот из глубокой тени, из расщелины между двумя сплющенными машинами, из расщелины, из которой вырывалась непереносимый гнилостный смрад, перехватила его за кисть обжигающая болезненным, лихорадочным жаром рука. Грег пытался вырваться - он делал рывки необычайной для мальчика силы, потому что ему чудилось, что - эта рука есть то зло, которое сковало весь мир и пытается остановить его, мессию. Но рука оказалось не дюжей силы, и без труда удержала тощего юношу. Вот отдёрнула назад, вот из расщелины высунулось жуткое... нет - не лицо, морда. Нос сгнивший от сифилиса, бессчётные струпья, гнойники. Казалось - это сам ад. Раздался голос, в котором нельзя было представить никакого искренно-доброго чувства. Казалось, так должно говорить существо, для которого весь смысл жизни в творении немыслимых зверств:
     - Ну, ты кто?..
     И, всё-таки, услышав этот голос Грег почувствовал восторг. Он не пытался больше вырваться, он счастливо рассмеялся. С превеликим усилием воли, он тщательно проговаривал про себя: "Вот перед тобой стоит человек, брат твой. Прежде он вызвал бы отвращение и ужас. Но теперь ты знаешь, что - это чувства мрака; что это одни из тех чувств, которые не дают людям жить счастливо. Ты что же думал - тебе будут попадаться прекрасные девы с мечтательными, нежными глазами, которые на первые же твои слова бросятся обниматься и целоваться - нет, нет - это было бы бесконечно мерзко, пошло. Даже и думать об этом не стоит!.. Девы прекрасные - как звёзды они... Да - звёзды то любить легко, что ж их не любить то - а вот человека, со всеми его пороками, гнусностями полюбить гораздо сложнее... Но - просто надо помнить, что в каждом-каждом человеке пылает такая прекрасная звезда. Вот и в этом бомже, брате твоём - и в нём тоже пылает. Так что ты должен это сделать... Должен! Должен!.. Да - это сложно!.. Но ты должен сделать этот первый шаг. Он самый сложный. Ради всех людей, ради мамы моей..."
     И он в этот исступлённом поры, приблизился к гниющей морде бомжа совсем близко. Он видел умирающие, гниющие глаза матери, и хотел поцеловать этого брата своего, в котором видел всё человечество, в губы. Но бомж, ожидавший чего угодно, только не такого, в последнее мгновенье дёрнулся, и получилось так, что он поцеловал его в остаток носа. Бомж передёрнулся, захрипел, и под губами Грега лопнул гнойник. Бомж прохрипел какую-то свалку из перемешенных ругательств, оттолкнул Грега так, что тот покатился по земле - сам отступил - вот нагнулся, подхватил железный брусок.
     При падении, Грег заработал ещё несколько крупных ссадин, но и на это не обратил внимания - вот стал подниматься, и при этом испытал такое сильное головокружение, что покачнулся. И тут бомж налетел на него - ударил брусом. Он метился Грегу в голову, но, так как юноша пошатнулся, то попал ему наискось, по плечу - всё-таки удар был настолько силён, что затрещала кость, и некоторое время боль была настолько сильна, что Грег ничего, кроме неё не испытывал.
     Он пребывал в каком-то странном, хаотичном сне. Едва осознавал происходящее: бомж, услышав хруст кости, вспомнил, что-то особо тёмное, из своей тёмной жизни, и испугался - выронил брус, отступал, от ползущего за ним, окровавленного Грега. Он хрипел:
     - Узнал я тебя... Есть такие, извращенцы... Вы же с мёртвыми сноситесь, да?.. Сюда ж матери своих детей ненужных, которых прокормить не могут приносят... А вы их тут ищите, шакалы... У ты, сволочь гнойная, извращенец!
     - Нет, нет - пожалуйста! - пытался подняться на ноги Грег. - Не говорите такие ужасы. Их нет. Есть только светлая любовь...
     - Знаю я твою лебовь... Иди ты прочь, извращенец! Гад...
     Бомж вытирал вытекающий из разодранного Грегом гнойника гной, а сам Грег почувствовал эту липкую, ещё горячую, залепляющую нижнюю часть его лица массу.
     - Мы же как братья. Мы...
     Но бомж уже не слушал - он бесследно канул во мрак, столь же неожиданно, как и появился. И вновь почувствовал Грег звенящее, пронизывающее его ледяными иглами отчаянье. И вновь он это отчаянье победил: "Этот бомж был не человеком, но дьяволом, который пытался тебя остановить. Ты сразу это почувствовал. Он хотел отчаяньем тебя полонить, но не удалось..."
     Он и сам не помнил, как добрался до выхода со свалки. Но, кажется, за время этого пути, навстречу ему попалось ещё несколько тёмных фигур. Кажется, он выкрикивал им: "Я уж знаю - кто ты! Не остановишь!" - смеялся...
     Но вот и улица. Это окраины, но это не важно. Пусть здесь не так уж много людей, но всё равно ведь идут. И это уже не бомжи, с перегнившими мордами. Нет - это люди. Юноши, девушки, женщины, мужчины... Идут, торопятся домой с работы, с учёбы. Какие же сосредоточенные, замкнутые лица! Но это уж точно человеческие лица! Он явно видел братьев своих и сестёр!
     Вот идёт женщина, несёт огромный, хрустящий пакет с покупками из супермаркета. Идёт быстро, почти бежит - в лице причудливо перемешались сосредоточенность, усталость, тоска - тоска горючая.
     Но вот уже перед ней Грег. Встал заслонил дорогу. Женщина хотела его обойти - но он не дал, он за руку её схватил; хотел сам на колени упасть, но ему помогли - женщина закричала, и шедший за ней массивный мужчина (с таким же хрустящим пакетом) - это пакет выронил, и налетел на Грега, со всей сил ударил его по лицу. Было выбито несколько зубов, кровь сразу заполнила нос, обильно потекла из раздробленного носа.
     Наверняка, этот мужчина не стал бы бить так сразу, если бы Грег выглядел хоть немного поприличнее. Но Грег был в разодранной, грязной рубашке, уже окровавленной, нижнюю часть лица покрывало пятно ссохшегося бомжовского гноя. Мужчина был уверен, что это либо наркоман - уже совсем выживший из ума, решившийся на ограбление посреди улицы, где двигалось довольно много людей. И нанеся этот удар мужчина испытал некое подобие счастье - теперь будет что вспомнить. Да, да - он показал себя настоящим мужчиной.
     Грег сглатывал кровь, выплёвывал её, выкрикивал:
     - Вы же все - один человек. Вы - это я. Я - это вы. Каждый есть частица целого. Только поймите это. Только поймите! Молю, молю вас!.. Ну же! Дорогие, любимые; милые вы мои люди! Поймите! Поймите! Поймите это!.. Я же видел вас в вихре! Я же мессия! Я пришёл избавить вас...
     Подбежали ещё двое каких-то мужиков, заломили ему руки за спину, подняли. Они ничего не говорили - и так всё было ясно. Они только сосредоточенно сопели носами, и оглядывались - ожидали, когда появится полиция. А за полицией уже кто-то подбежал...
     Грег всё повторял: "Поймите...", "Все частицы целого...", "Любовь спасёт..." - повторял не потому, что всякие рассуждения, умные речи казались ненужными - он знал, что не в речах дело, что этих речей в истории человечества было произнесено бессчётное множество, и ведь не помогло же - только хуже год от года общество становилось.
     А потом появились полицейские. Мельком оглянули, сразу нацепили наручники, толкнули лицом к машине, стали обыскивать.
     - Где живёшь?
     - Что?
     - Местожительство есть? Сразу показывай где хранишь - квартира, подвал? За добровольное показание - поблажка на суде.
     Вмешался его напарник:
     - Не видишь, что ли, какая это сошка? Какая у него квартира? Совсем окосел!
     - Ты потише. Может он место укажет. Тут неожиданностью надо...
     - Да... - прошептал Грег. Его прекратили обыскивать - насторожились, вот сейчас откроет, а им дополнение к зарплате, а им продвижение по служебной лестнице хоть немного вверх.
     - С мамой я живу... - прошептал Грег. - ...Папу и не видел никогда. Ушёл ещё в детстве. Теперь я понял - прежде всего к маме надо было идти. С неё начинать...
     - Ну, и где живёт эта твоя "мама"?
     - Вы отпустите меня. Я к ней один пойду. Понимаете, она может испугаться, когда так много сразу. Я ей всю объясню. Ну а потом вернусь...
     - Я сразу тебе говорю - нечего с ним базарить. Всё - нет у него ничего. Поехали...
     - Подождите! - вдруг выкрикнул страшным голосом Грег. - Я только сейчас заметил - ведь зима!
     И действительно, в электрическом сиянии фонарей опадали крупные и тёмные, похожие на хлопья пепла снежинки. И улица была покрыта льдом, и по краям тротуаров возвышались утрамбованные, крупные сугробы. А ведь когда он в последний раз шёл на свалку, было лето - солнце то как пекло!
     - Какой сейчас год?!
     - Всё поехали! Скоро ты и год и месяц, и много-много ещё чего вспомнишь... Так, дама, вас для составления протокола...
     - А завтра то? А? А то по телевизору уже началось...
     - Порядок требует. Пожалуйста...
     - Подождите... Я вспомнил... я понял... - прошептал Грег.
     - Быстрее!
     - Ничего этого нет...
     Всё - терпение полицейских закончилось. Они и так были раздражены после тяжёлого рабочего дня. А тут ещё этот наркоманишка...
     Грег был такой тощий, жалкий, избитый, дрожащий - от него не ожидали какого-либо значительного сопротивления (тем более, что никакого оружия при обыске обнаружено не было). Один из полицейских схватил его за плечо - надавил - хотел запихнуть его в машину. Однако, юноша неожиданно нырнул вниз, затем - метнулся в сторону. Другой полицейский уже перегородил ему дорогу - Грег не останавливался, налетел на него - тот не удержался на ногах, поскользнулся; однако, падая, успел перехватить Грега за запястье, которое итак уже было стянуто железной хваткой наручников.
     - Отпустите... Отпустите, молю вас! - выкрикивал юноша. - Мне бежать надо, к маме! Она же полгода меня ждала! Полгода!..
     И совершилось почти невероятное - ему, измученному, худющему подростку удалось вырваться от этого здоровенного мужика, который специально был выучен, чтобы хватать, таких как он. Он увернулся ещё от чьей-то руки - бросился по тротуару. Бежал минуты две - бежал, не чувствуя усталости, не слыша окриков и брани за спиною. Он пробежал половину расстояния до своего дома, и там остановился. Он повернулся к своим преследователям, он смотрел в их разгневанные лица - смотрел с мукою, и шептал, словно молил, голосом мученика:
     - Ничего этого нет... Теперь я понял - я всё ещё в машине - это просто образы моего мозга...
     И тут вновь всё вокруг него закрутилось, завихрилось, забилось, заметалось; улица, прохожие, эти, уже вытянувшиеся к нему ручищи - все они обратились в яростно воющие снежные потоки, которые стремительными, извивающимися, изгибающимися стенами понеслись вокруг него. Всё неслись, и неслись - а коротких разрывах между ними, да и под ногами, видел он только каменное плато, с которого не уходил всё это время. Однако, за ударами ледяного ветра, он чувствовал, что тело его действительно избито, а лицо покрыто ссохшейся коркой бомжовского гноя. Он застонал, стал опадать на колени - но вот поднялся; скрестил руки на плечах, сжался, голову опустил, и так стал продираться вперёд; шептал: "Остановишься, упадёшь - уже никогда не сможешь подняться. А мама ждёт!.. Но как же это было глупо, каким же это было мальчишеством!.. Совсем одурел от восторга. Поддался такому глупому порыву! Ведь эти образы, с которыми ты общался здесь - были лишь отражением твоего сознания, тобой самим. Ты же хотел бежать к иным людям, проповедовать им о вечной любви, о единстве - конечно, тебя бы посчитали психом, конечно бы отвезли в полицию, а потом и в психушку... Но что я говорю! Ведь и эта женщина с пакетами, и мужики, и полицейские - все были порождениями моего мозга, я же и не выходил отсюда! Тоже ведь отражениями меня были! Почему же те первые образы были готовы к Любви, а эти... такие обычные, как в жизни... Вперёд! Вперёд! Ты не должен останавливаться ни на мгновенье! Ещё один шаг! Ещё! Ещё! Ещё!.. Лучше и не думать об этом - голова раскалывается! Но не могу я об этом не думать! Надо об думать - в этом, ведь, разгадка всему!.. А ведь где-то читал я, или во сне видел, или с самого рождения знал, да - с самого рождения знал, что весь мир наш окружающий, как сон. И зло, и добро, и души людские - все это сон. Всё это совсем, совсем ничего не значит. Все деяния человечества, вся история умещаются в бесконечно малое частицы моей спящей души. Вот и эти полицейские, эти фигуры идущие среди снежинок... Среди снежинок... Среди снежинок..."... далее

ГЕНЕРАЦИЯ Z: Другие миры / Совсем не фантастика / Книжная полка