Когда я увидел, как он прогуливается
за руку с девочкой лет восьми, я решил, что это его
племянница или еще какая-нибудь дальняя
родственница, с которой он вынужден гулять (не
без удовольствия, естественно, но и без права на
альтернативу этому). Мы поздоровались, я спросил,
какими судьбами его занесло в наш забытый Богом
санаторий, когда на свете, говорят, множество
других, более престижных мест отдыха. Он
смутился, даже не так, он смутился сразу, при виде
меня, а после этого вопроса совсем затушевался,
его веки опустились, взгляд через узкую щелочку
наблюдал за бликами на асфальтированной дорожке.
Он явно нервничал, хотя мы были, в общем-то,
хорошими, если не друзьями, то уж старыми
знакомыми точно. Я спросил, как зовут это
маленькое создание, на что создание ответило мне:
“А тебя как?” На это мне оставалось только
признаться во всем: “Андрей. А ты будешь
секретничать? Сохранишь инкогнито?” Последнее
слово, кажется, показалось ей незнакомым, но она
постаралась и виду не подать. “А мне Гриша
сказал, чтобы я не говорила с незнакомыми”. – При
этом она подняла взгляд на Григория Ивановича,
как его называли люди, близко его не знавшие. Я
тоже вопросительно посмотрел на него: “Гриша?
(про себя)” Он судорожно посмотрел на часы и
сказал: “Извини, нам нужно спешить, я тебе потом
все расскажу… - он обреченно вздохнул, - если
смогу…” И они поспешили прочь, причем девочка
без имени буквально тащилась на его руке, как
собака на ошейнике, когда хозяин не хочет видеть
ее далеко от себя.
Я сел на скамейку, которая стояла
неподалеку, и решил поразмышлять над тем, что
только что произошло. Когда-то проходил такой
слух, что Григорий Иванович не чист в плане
общения с маленькими девочками, якобы был в его
жизни период, когда он работал в детском саду, и
посыпались жалобы на него от родителей, что он
как-то не так себя ведет. Но, исходя из того, что
его не посадили и даже не судили, а лишь попросили
уйти, я решил, что это враки. А тут такая загадка.
Посидев немного в тени развесистой груши, я пошел
искать его, чтобы узнать, так ли это? Делать в этом
санатории было абсолютно нечего, поэтому я не
задумывался ни на секунду, чем мне заняться. Я так
сразу и решил: буду искать его до посинения,
вытрясу из него признание, а потом выпьем
хорошенько, вспомним старые добрые времена.
Большинство населения санатория было
старше шестидесяти, а младше тридцати кроме меня
не было никого, если не считать молодого монаха,
не понятно как оказавшегося здесь и не понятно
где ошивавшегося все время моего пребывания
здесь (я его не видел – мне о нем рассказал один
старикан, сидя вечером на скамейке у нашего
корпуса). Незаметно пролетали часы в этом тихом и
заброшенном месте, я не заметил, как стемнело. А я
все ходил и заглядывал во все щели, пытаясь найти
моего друга. Кто-то из встреченных мною бабулек
сказал, что Гриша тоже меня ищет. Это придало мне
новых сил для поиска, а то, признаться, до этого я
больше ходил и думал о своем, чем действительно
кого-то искал. Мы встретились случайно, почти
столкнулись, на углу нашего дома. Он был сильно
взволнован, сильней, чем днем. С ходу выпалил, что
ему надо со мной поговорить. Мы взяли пару
бутылок какого-то портвейна и пошли. Я специально
выбрал самое тихое, по моему разумению, место, и
мы спокойно начали выпивать, при этом Гриша,
похоже, пришел в себя, вот только руки немного
подрагивали.
- Ну, - сказал я, - выкладывай все, как на
духу. В чем твоя проблема?
- Сначала выпьем. – Он залпом выпил
свой стакан и вытер губы рукавом. Я последовал
его примеру, но не так бойко, потому что не хотел
спешить. Спешка в деле выпивания – огромная
ошибка, как и все прекрасное (а выпивание – это
прекрасно), распитие спиртных напитков должно
проходить в торжественной обстановке, душа и
тело должны настроиться и не брыкаться, для чего
необходимо просто с любовью подходить к вопросу.
А заглотнуть стакан – это неискренне, это не дает
того внутреннего удовлетворения, какое бывает
при выполнении любимого дела. И в тот момент я
заметил, что за спиной у нас поют вечерние птички,
я и не знаю, как они называются, но вся атмосфера
именно от пения становилась густой,
обволакивающей, как музыка моей любимой группы,
волшебной, заколдованной.
- Я люблю Ксюшу! – Как обухом ударила
проза Гришиной жизни по моему поэтически
настроенному затылку. Я посмотрел достаточно
вопросительно на него, что разобрать это
выражение моего лица в темноте.
- Какую Ксюшу? – На какой-то миг мне
представилось, что он так произвольно назвал
одну из тех прелестных птичек.
- Помнишь этого очаровательного
ангелочка, который не хотел раскрывать свое имя
незнакомцу? Ее зовут Ксюша, и я ее люблю. – Он явно
ждал моего вопроса, чтобы продолжить. От этого
мне захотелось сохранить молчание, но потом я
понял, что поступлю не по-дружески, если не помогу
ему высказаться. Тем более что мне было
любопытно.
- Гриша! – Сказал я сладким голосом
психотерапевта. – Но ведь это уголовно
наказуемо! Тебя ведь могут посадить! И вообще,
откуда она? Что скажут ее родители?
- Я – родитель, это, в общем-то, мое
дело, но я даже вынужден скрываться от всех в
сраном санатории, чтобы меня не придушили
родственники. Я знал отчего-то, что тебе
довериться можно. – Я молча слушал его, аккуратно
взвешивая все только что услышанное и
параллельно наливая в стакан темную жидкость. Он
продолжил. – Хотя, вероятно, мне нужно просто
общество нормального человека.
- А ты не боишься сломать своей дочке
всю жизнь? Она ведь еще не окрепший организм, ей
всякие там потрясения и тому подобное, ну, ты
знаешь… как вообще, а?
Он молчал, и я тоже замолчал в такт
ему. Наверное, нам нечего было сказать больше на
эту тему. Вскоре мы разговорились, даже как-то
неловко стало за тот шум, производимый нами,
перед всем тем пенсионным населением нашего
концсанатория. Но, в конце концов, мы приехали
отдыхать, так что плевать! С того памятного дня
берет начало наша с Гришей настоящая мужская
дружба. Он как-то пошутил: “В случае моей
непредвиденной смерти, Ксюша достается тебе по
завещанию”. Я благодарно согласился и подумал,
что патриархат еще не полностью изжил себя, так
же, как и рабство и еще кое-что.
