В воздухе стоял запах горелой картошки и еще чего-то кислого. Запах был противным и неприятно покалывал ноздри. Митька брезгливо поморщился и, зажав пальцами нос, принялся дышать ртом. Стало значительно легче, и мальчик, обрадовавшись, теперь уже смело глубоко вздохнул. Добрая порция пропитавшегося гарью воздуха тут же оказалась у него во рту. Митька вздрогнул от отвраще-ния и поспешно натянул ворот своей рубашки до самого носа. Потрепанная, изношенная до дыр рубаха, напоминала скорее решето, но Митька относился к ней с неподдельной нежностью и ни за что не хотел расставаться со своим застиранным, уже давно потерявшим вид одеянием. Митька берег его как память о человеке, которого плохо помнил, но все равно любил беззаветно, человека, чей образ он лелеял в колыбели своих детских фантазий и отчаянно защищал, как волчица защищает своего детеныша, когда его пытаются отобрать. Митька считал отцовскую рубаху своим талисманом и часто, в минуты безудержной тоски и отчаяния зарывался лицом в жесткие складки и с упоением вдыхал смесь невообразимых запахов, перед которыми оказывалась бессильна даже самая суровая стирка. Рубашка пахла Митькиным телом, потом, каплями серебристой росы, теплой собачьей шерстью и ароматными углями; она впитала в себя запах обжигающих солнечных лучей и звонкого грибного дождя, смешанного с запахом хвойного леса, запах чердачной пыли, серы, щелочного мыла и густого земляничного сока. Рубашка хранила запах родительских рук: легкий и пряный — материнских, и сильный, терпкий — отцовских. Рубашка пахла Митькиным миром, удивительным и ярким, наполненным чудесными звуками и образами. Сказочным миром детских фантазий, совсем непохожим на тот мир, в котором всегда было слишком страшно, одиноко и холодно. В том другом мире шла война. Митьке не было еще и пяти лет, когда она пришла в его родную деревню. Подкралась незаметно, словно хищный зверь, мягко ступая когтистыми лапами по разомлевшей от летнего зноя земле и, обнаружив в темноте свою первую жертву, тихо постучалась к ней в дверь. Митька хорошо запомнил ту ночь, когда внезапно проснулся, разбуженный незнакомыми голосами. Говорили на кухне, тихо, почти шепотом, и потому разобрать что-либо было невозможно. Митька встревожился. Он слышал только гул, в который слились голоса, и этот гул, почему-то, напоминал ему звук приближающегося паровоза. Он уже слышал рев чудовища, которое, бешено стуча колесами, разъяренно плевалось паром, и мчалось прямо на него. Митька вздрогнул, разглядев в темноте желтый, немигающий глаз паровоза-циклопа и поспешно зажмурился. Паровоз исчез, а голоса остались. Подобно рою диких, больно жалящих пчел они наполнили хату и, немного покружив, угрожающе зазвенели над Митькиным ухом. Ему казалось, что от этого нестройного пчелиного пения уже затрещал потолок, и вот-вот рухнут стены. Митьке стало по-настоящему страшно и захотелось позвать маму. Но в хате были голоса, а ему совсем не хотелось, чтобы они обнаружили его на печи, и потому Митька продолжал лежать, напряженно вслушиваясь в ночные шорохи. Проснувшись утром, мальчик узнал, что отца забрали на фронт. Слово было незнакомым, но звучало приятно, и потому Митька совсем не огорчился. И лишь позднее, заметив заплаканные глаза матери, он понял, что у этого нового для него слова — горький вкус. Война не щадила никого. Подобно черному смерчу, она неслась по земле, сметая на своем пути все живое, не оставляя ничего, кроме миллионов загубленных душ, разбитых сердец и поломанных жизней. Война шла, а за ней тянулся шлейф, сотканный из людских слез, пота и крови. Она пожирала города, деревни, поселки и все никак не могла насытиться. Там, где однажды ступала ее нога, больше не было ни жизни, ни красок, ни света; только серое безмолвие и удушающий запах смерти. Она ни для кого не делала исключения, ни для стариков, ни для детей, ни для женщин. Не пощадила она и Митьку. Война затеяла с ним странную игру. Так дети, разбившись на команды, становятся по обе стороны плетеного каната и тянут, каждый в свою сторону. Кто перетянет — тот и выиграет. Только в этой новой чудовищной игре правила были совсем иными. Вместо пенькового каната — Митькина жизнь, а игроков всего двое. Война с одной стороны и Митька с другой. Одинокий мальчик, слишком маленький для того, чтобы в полной мере осознать происходящее и по-настоящему испугаться, он оказался один на один со своей мучительницей и, не зная, куда бежать и у кого просить помощи, принялся отчаянно тянуть канат на себя. У войны было желтое высушенное тысячелетиями лицо старухи, но тело, вскормленное человеческими пороками, оставалось крепким и твердым, как сталь. Митька боролся, как мог, но его руки были слишком слабыми, а когтистые, покрытые струпьями пальцы мертвой хваткой вцепились в канат и неумолимо тянули его на себя, все сильней и сильней. Он плакал, задыхаясь от бессилия, а она, широко открывая беззубый гнилой рот, заливалась злорадным смехом. Митька чувствовал, как канат медленно ускользает из его рук, а вместе с ним ускользает и его жизнь. Вот ушел на фронт отец, ушел и не вернулся, за ним мать, заболевшая и сгоревшая в одночасье, затем из Митькиной жизни ушли радость и счастье. Исчезли ароматные цветы, вытоптанные солдатскими сапогами, пожухли белоснежные вишни, отравленные вспышками снарядов, замолчали парализованные ужасом птицы. Больше не было солнца. Ничего не осталось, и Митька, держась за обрывок каната, с обреченностью взрослого человека думал о том, что терять ему больше нечего. И в тот самый миг, когда мальчик решил отпустить оставшийся драгоценный кусочек своей коротенькой жизни, в ней появился тот, кого он так долго и упорно искал. Маленькие руки снова окрепли, и, вдохновленный, Митька решил не сдаваться. Рывок за рывком он возвращал себе то, что война пыталась у него отобрать. Шаг за шагом мальчик отходил от нее все дальше, а вслед за ним, заливаясь оглушительным лаем, бежал его спаситель Фельетон.
Знойным летом 1942 года Митька потерялся. Он бесцельно бродил по округе в поисках чего-то, что могло бы отвлечь его от тяжелых воспоминаний. Он не знал, как с ними бороться. Словно мрачные тени, они следовали за Митькой по пятам, и куда бы он ни пошел, где бы ни спрятался, перед глазами постоянно мелькали картинки недавно пережитого ужаса. Он видел бледное, высушенное болезнью лицо матери, ее помутневшие от невыносимой боли глаза и запекшиеся губы. Митькины руки до сих пор жгло прикосновение материнских воспаленных ладоней, а в ушах все еще звучал последний стон, вырвавшийся из ее измученной груди. Митька больше не плакал — у него не осталось слез. Мальчик выплакал их еще в первые дни своего одиночества. Митька тосковал. Его отравляла тишина, поселившаяся в доме. Мальчик знал, что уходить за пределы деревни опасно — где-то рядом были немцы. Но он все равно уходил, далеко-далеко, через заливной луг к сосновому бору, туда, где его израненная душа находила временное успокоение. Он подолгу бродил среди деревьев—великанов, слушал, как заливается песней влюбленный соловей, и собирал душистую землянику. Вдоволь наевшись, Митька укладывался на густой мох и засыпал. Ветер пел ему свои волшебные песни и ласково трепал соломенные волосы, а солнце, пробиваясь сквозь кроны деревьев, золотило осунувшееся от переживаний чумазое личико. Лес заботился о Митьке, и мальчик чувствовал себя в его густых и ароматных объятиях как дома. Митька был великим фантазером. Иногда он мог часами сидеть на одном месте и без устали изучать лазурное небо, подсматривающее за ним из—за белоснежных облаков. Митьке нравились облака. Он представлял себе, как однажды заберется на одного из этих диковинных зверей и улетит прочь, подальше от земных ужасов. Однажды на опушке леса Митька нашел брошенную зверем огромную нору и с помощью листьев, мягкой травы и фантазии превратил ее в уютную землянку. Митька притащил из дома одеяло, несколько тарелок и алюминиевую солдатскую кружку. Он захватил и отцовские книги. Митька не умел читать, но, стремясь придать своему жилищу немного домашнего тепла, решил, что книги могут ему пригодиться. Точно так же, по мнению мальчика, пригодиться могли и нитки, каменная ступка, дырявые калоши, осколки разноцветных бутылок, обломок чьей-то деревянной ноги, обгрызенный зеленый карандаш и множество других, не менее важных вещей. С усердием маленькой птички Митька вил себе гнездо. Каждый день он приносил в землянку, походившую к тому времени на склад ненужных вещей, новые сокровища, и относился к каждому из них с трепетом золотоискателя, неожиданно обнаружившего в грязной луже драгоценную монету. К концу трудового дня Митька придирчиво осматривал результат своей деятельности, и каждый раз его буквально распирало от гордости. В такие минуты он чувствовал себя по-настоящему счастливым. Митька прятался в своей норе с раннего утра и до позднего вечера. В деревне его никто не ждал, но, страшась ночного леса, Митька все-таки возвращался туда ночевать. После смерти матери мальчика забрала к себе соседская бабка. Она не особенно церемонилась с сиротой, то и дело одаривала его затрещинами и постоянно ворчала. Митька не боялся бабкиных угроз и покорно сносил оплеухи. В отместку он воровал из кладовой драгоценные яйца и гадил под крыльцо. Обнаружив пренеприятный сюрприз, бабка, как правило, багровела от злости и хваталась за ивовый прут, выставленный в назидание Митьке в углу. Но пока неповоротливая перечница металась по хате, Митька выскакивал в окно и во всю прыть мчался прочь. Шло время. Шла война. Мир рушился. И лишь одно оставалось неизменным. Каждый день невысокий шестилетний мальчик с задорным вихром на затылке пробирался огородами к полю и исчезал там в море густых золотистых колосьев. Глядя на тихого и молчаливого Митьку никто не смог бы заподозрить его в том, что он что-то скрывает. Митька был славным конспиратором. И лишь таинственно поблескивающие синие глаза лучше всяких слов говорили о том, что их обладатель хранит какую-то тайну.
Тем теплым сентябрьским днем, когда в напоенном осенними ароматами воздухе внезапно появился запах гари, Митькины глаза уже не искрились весельем. Они настороженно наблюдали за пришельцами в серых мундирах, которые внезапно появились в лесу. Фашисты расположились на живописной поляне, находившейся в опасной близости от Митькиного убежища, и мальчик чуть было не наткнулся на них, когда возвращался в землянку. Митька спрятался в кустах и теперь, затаив дыхание, наблюдал за немцами, суетящимися около костра. Из большого котла валил густой черный дым, и мальчику стало понятно, что источник отвратительного запаха — бурлящее в нем варево. Митька впервые видел фашистов так близко и был слегка разочарован. Наслушавшись россказней деревенских старух, мальчик ожидал увидеть, по меньшей мере, рога, копыта и острые зубы, как у черта из книжки, подаренной когда-то дедом. Но сколько бы Митька не таращился на немцев, ничего подобного он так и не заметил. Мальчик почувствовал себя обманутым. Фельетон, изнывая от скуки, негодующе икнул и принялся жевать тесемку на Митькиной рубашке. Мальчик поспешно отодвинулся, испугавшись, что его всеядный товарищ испортит дорогую сердцу вещь. Тот обиженно чихнул. Митька в знак примирения ласково погладил Фельетона по спине, и жертва чудовищной несправедливости, растаяв, перевернулась на спину, требуя почесать ей живот. Он был отъявленным наглецом, но именно это делало его таким неотразимым, что Митька, каждый раз глядя на своего любимца, не мог удержаться от улыбки.
Мальчик нашел Фельетона в совином дупле. Летом в деревню пришел голод. А там, где царил голод, не было места брезгливости, и Митька, задушив и без того ослабевшую от недоедания совесть, безжалостно разорял птичьи гнезда. Однажды он взобрался на высоченную березу и, отыскав среди зеленых ветвей воронье гнездо, принялся вынимать из него яйца. Он как раз засовывал в карман последнее, когда из надвигающихся сумерек внезапно выпорхнула какая-то тень и, угрожающе ухнув, растворилась в кронах ближайших деревьев. Митька успел рассмотреть крупную сову, которая несла в лапах маленький светлый комок, и в его голове тут же созрел коварный план. Подгоняемый мыслями о сочном жареном мясе, мальчик быстро отыскал нужное дерево и, добравшись до дупла, храбро запустил в него руку. Но вместо жирного кролика Митька выудил маленького щенка, и от неожиданности чуть было не уронил его на землю. Щенок был живым, и крошечное тельце, покрытое мягкой рыжеватой шерсткой, трогательно вздрагивало и урчало в Митькиных ладонях. Мальчик рассматривал его с немым удивлением. Одно ухо щенка было порвано, и из него сочилась кровь. Однако вид у несчастного пленника был самым, что ни на есть безмятежным. Митька осторожно потрогал пальцем теплый розовый нос, украшенный веснушками, провел ладонью по колючим усикам и несмело улыбнулся. Решение о судьбе крошечного существа давалось мальчику нелегко. В какой-то момент он даже решил положить щенка обратно, и тут несостоявшийся совиный ужин, заворочавшись в Митькиных руках, открыл глаза и недовольно посмотрел на своего спасителя. Слегка затуманенные сном, глаза у щенка были необыкновенно красивыми. Редкого янтарного оттенка, слегка раскосые, они придавали ему чрезвычайно проказливый вид. Внимательно изучив Митьку, щенок сладко зевнул, удобней устроился в его ладонях и, доверчиво уткнувшись носом в большой палец, громко захрапел. Митька почувствовал, как в его груди что-то сладко заныло. Бережно опустив спящего щенка в карман, он стал осторожно спускаться на землю. Митька наконец-то нашелся. Он больше не был одинок.
С того самого дня Митька и Фельетон не расставались. Где бы мальчик ни появлялся, собака неизменно следовала за ним, и окружающим оставалось лишь удивляться этой странной дружбе. Они были славной парочкой, худенький неприметный Митька и его рыжий, вечно взлохмаченный пес. Щенок долгое время оставался безымянным, потому что мальчик никак не мог придумать для него подходящее прозвище. Митьке хотелось назвать своего питомца как-нибудь особенно, чтобы он выделялся ярким пятном на фоне серости и убогости раздавленного войной мира. Митька долго ломал голову над тем, какую кличку дать щенку, пока однажды не вспомнил, как несколько лет назад старый школьный учитель рассказывал его матери о каком-то «чудесном фельетоне, случайно попавшемся ему на глаза». Этот «чудесный фельетон» представлялся малолетнему Митьке щеголеватым дядькой из большого города. Дядька был большим и красивым. В нарядном красном мундире он с важным видом прогуливался по улицам, ловко размахивал саблей и, рисуясь, накручивал на палец шикарные гусарские усы. Митьке когда-то очень нравился придуманный им щеголь. Именно благодаря ему Фельетон, наконец, и получил свое имя. Пес стал для Митьки не просто другом. Он заменил ему семью. Митька больше не боялся спать по ночам. Прижимаясь к теплому собачьему боку, он чувствовал себя храбрецом. А когда былые тревоги, подкараулив мальчика в темноте, все-таки нападали на него, Фельетон тут же прогонял их. Он знал лекарство от всех Митькиных страхов. Пес усаживался рядом со своим маленьким хозяином и старательно вылизывал его лицо, мокрое от горьких слез и ночных кошмаров.
Заскучав, пес принялся покусывать Митькину ногу. Мальчику стало щекотно, и он тоненько захихикал. Потом вдруг, опомнившись, замолчал. Поглощенный воспоминаниями, Митька совершенно забыл о том, где находится. Он забыл про фашистов и про то, что они, если верить бабкиным рассказам, с ним сделают, когда обнаружат. Мальчик не знал, сколько времени он просидел в своем укрытии. Пять, десять минут? Пора было действовать, но Митька все еще пребывал в нерешительности. То, что он собирался сделать, требовало немалого мужества и отваги. Митька был слишком мал, чтобы воевать, но что еще ему оставалось? Он так и не сумел убежать от войны. Она опять настигла его и крепко схватила за руку. Теперь она смотрела на мальчика другими глазами — голубыми, застывшими от холода глазами немецких солдат. Теперь у нее было много лиц, осунувшихся и пожелтевших от усталости, много тел, постаревших раньше времени, много голосов, звучавших одинаково непонятно и от этого страшно. Перед Митькой стояли обычные люди. Живые люди. И у каждого из них в груди билось сердце. У каждого из них была душа. Они наверняка умели смеяться и плакать. Они любили и, возможно, страдали, как страдают и любят все люди. Может быть, когда-то они даже умели мечтать. Когда-то давным-давно они были другими. И возможно где-то в другом мире у них остались дома, семьи, дети. Маленькие мальчики и девочки, такие же, как и Митька, одинокие, лишенные детства беспризорники. Они точно так же безуспешно ищут родителей в опустевших домах и плачут темными холодными ночами от страха и одиночества. Все они мечтают о тепле и ласке и видят, забывшись, одинаково добрые сны, в которых нет сожженных домов, нет слез и страха, нет черного мертвого неба. В тех снах всегда живы родители, всегда светит солнце, и люди всегда счастливо смеются. Война там — всего лишь игра, а миллионы убитых покалеченных людей — всего лишь армия деревянных солдатиков какого-нибудь шестилетнего малыша. Малыша, у которого никогда не отнимут детства, так как отняли его у Митьки. Малыша, которому никогда не придется воевать по-настоящему, не играя в солдатиков, а, спасая свою жизнь, как пришлось спасать ее Митьке. Малыша, которому никогда не придется сжимать в руке гранату, и решать, убить или не убить, как пришлось решать Митька. Перед ним стояли обычные люди, но он видел, что за каждым из них прячется война и, злорадно потирая руки, нашептывает солдатам свои чудовищные заповеди. Война предвкушала легкую добычу, но мальчик не собирался сдаваться.
Митька украл гранату у рыжего Кольки. Это был долговязый противный мальчишка с огромной щербиной между зубами. Колька был хулиганом, обижающим каждого, кто был хоть немного ниже его ростом, и чуть менее самоуверенным. А поскольку среди деревенской детворы Колька выделялся именно ростом и чрезмерной заносчивостью, все боялись его как чумы и старались не попадаться ему под руку. Митька случайно подслушал, как Колька хвастался перед своими дружками новой проделкой — он отнял у мальчишки из соседней деревни настоящую гранату. Малолетние бандиты дружно разинули от удивления рты, а один смельчак все-таки отважился спросить, уж не врет ли Колька ненароком. Тот оскорбился и, надувшись, как индюк, извлек из кармана лимонку. Мальчишки испуганно зашептались, а Колька, окончательно расхрабрившись, бросился на обидчика, посмевшего усомниться в честности своего атамана. Завязалась драка и никто, естественно, не заметил маленького Митьку, который метнулся к гранате, одиноко лежавшей на земле, и проворно заснул ее себе в карман. После короткого боя, мальчишки хватились пропажи, но было поздно. Довольный Митька, задорно насвистывая, уже пробирался лесной тропинкой к своему убежищу, намереваясь спрятать там свое первое настоящее оружие. Вот тогда-то он и наткнулся на немцев.
Митька в очередной раз нащупывал в кармане гранату, желая убедиться в сохранности своего сокровища, когда услышал подозрительный хруст. Он не успел опомниться, как чьи-то руки схватили его за шиворот и вытащили из кустов. Митька поднял голову и обомлел. Прямо перед ним стоял солдат в серой шинели и, не мигая, смотрел на него колючими, похожими на льдинки, глазами. Сердце мальчика колотилось как бешеное. Он словно во сне наблюдал за тем, как немец медленно тянется за пистолетом. «Сейчас застрелит» — обреченно подумал Митька. От страха у него пересохло во рту. В этот момент из кустов, в которых недавно прятался мальчик, вылетела рыжая молния и, метнувшись в сторону немца, сбила его с ног. «Фельетон» — облегченно выдохнул Митька и, сорвавшись с места, побежал. Он несся как птица, едва касаясь ногами земли. В висках оглушительно стучало от испуга, а легкие, казалось, разорвутся. Уже добежав до окраины леса, он вдруг остановился, услышав оглушительный выстрел, смешавшийся с пронзительным собачьим визгом. Потом стало тихо. И в этой мертвой тишине ошеломленный Митька услышал, как с глухим стоном падает и разбивается вдребезги его сердце. Развернувшись, мальчик медленно побрел назад.
Первое что он сумел рассмотреть в сгустившихся сумерках, было рваное забавно оттопыренное рыжее ухо. Фельетон неподвижно лежал на боку, а рядом с ним лежал мертвый немец. Из перегрызенного горла солдата сочилась кровь. Митька подошел к собаке и опустился рядом с ней на колени. Казалось, Фельетон просто спит, но, сколько бы Митька не прислушивался, он так и не услышал привычного заливистого храпа. Теплые янтарные глаза уже не светились золотистыми огоньками. В них больше не было жизни. Рыжего смешливого Фельетона больше не было. Он ушел из Митькиной жизни так же неожиданно, как и появился в ней. «Убили», — прошептал Митька и ласково провел рукой по густой, ставшей отчего-то липкой шерсти. Мальчик привычно прижался к еще теплому боку и тихонько заскулил. Его рубашка тут же намокла и стала красной. Раньше в Митькином мире никогда не было крови. Теперь он был залит ею. Мальчик осторожно прикоснулся губами к холодному розовому носу, потом стянул с себя отцовскую рубашку и прикрыл ею мертвого друга. У Митьки больше ничего не осталось.
Он шел, не разбирая дороги из-за слез, застилавших глаза. Мальчик не трудился их вытирать. Обычно этим занимался Фельетон, но его больше не было рядом. При мысли о том, что он больше никогда не почувствует прикосновения теплого шершавого языка к своей щеке, Митька начинал задыхаться. Он спотыкался, падал. Но вставал и снова шел. Война забрала у него все, и теперь он намеревался поквитаться с нею. Митька на ходу вытащил гранату и крепко зажал ее в руке, поддев чеку пальцем. Металл приятно холодил кожу, и это почему-то успокоило мальчика. Уже окончательно стемнело и немцы, разомлевшие от усталости и выпитого натощак самогона, не заметили в темноте худенькую тень, скользящую к ним со стороны леса. Маленький солдатик, он упрямо шагал, пробиваясь сквозь путы страха и неуверенности в себе. Высоко подняв голову, он храбро шел в бой, чтобы отомстить за своего друга, подарившего ему так много счастья и радости. За друга, однажды прогнавшего тоску, так долго не дававшую Митьке спать по ночам. За друга, заново научившего Митьку дышать. И пока мальчик шел, его душа рыдала. Он вдруг подумал о своих родителях, о бесследно исчезнувших деревнях, о людях, умирающих от голода, о детях, не дождавшихся своих матерей, о женах, просыпающихся вдовами. Он думал о зеленых лесах, отравленных гарью вражеских костров, о серебристых реках, оскверненных пылью с солдатских сапог, о многострадальной земле, изуродованной снарядами. Его сердце горело от ненависти к людям, посягнувшим на то, что принадлежало ему одному. Он ни за что не отдаст им свой лес. Он не пустит их в свой мир. Маленького неприметного Митьку никто никогда не замечал, поэтому, увидев, как при его появлении вытянулись лица фашистов, мальчик возликовал. Он стоял с поднятыми к небу руками, и сердце его пело. Он не слышал криков бежавших к нему солдат. Он не замечал, как они обступают его плотным кольцом. Он просто стоял и слушал, как нежная песня облетает кроны деревьев, словно обнимая на прощание родной неприступный лес. Митька улыбался. Раздался оглушительный взрыв и песня, задрожав, оборвалась. Скорбное эхо пронеслось по лесу, вспугнув стаю певчих птиц. Они поспешно взмыли в небо и, покружив, улетели прочь, не желая оставаться там, где погибают невинные дети.
Когда-нибудь птицы вернутся и, пролетев над спасенной и чистой землей, радостно поприветствуют суетящихся внизу людей, а те будут долго всматриваться в лазурную гладь, вытирая украдкой сладкие слезы счастья. И в каждом сердце будет звучать песня победы, недопетая когда-то Митькой. Счастливая ликующая песня свободы. В каждом сердце будет жить история о маленьком храбром мальчике и его верной собаке. Люди буду смотреть на небо, и вспоминать Митьку. Возможно, кто-нибудь даже заметит, как по небу, среди белоснежных облаков, в компании таких же бравых солдатиков весело шагает их маленький герой. А рядом с ним, хлопая рыжими ушами, бежит его преданный друг Фельетон.
Когда поет любовь
«Любовь - над бурей поднятый маяк, Не меркнущий во мраке и тумане, Любовь - звезда, которою моряк Определяет место в океане». В. Шекспир
Больше всего на свете маэстро не любил дождь. Трудно сказать, откуда взялась эта неприязнь. Возможно, она привязалась к нему еще в детстве, проведенном в сырых лабиринтах городских улиц. А может, маэстро не любил дождь с его колючими каплями просто потому, что они всегда казались ему безнадежно серыми и от того чрезвычайно унылыми. У дождя не было оттенков. Не было других имен. И самое главное, у него совершенно не было голоса. Одна тусклая, заунывная, невыразительная дробь. А это, по мнению маэстро, являлось ужасным и непростительным пороком. Однако, ранним октябрьским утром, до краев наполненным холодными мокрыми звуками, маэстро не замечал ни хмурого неба над головой, ни хлюпающих луж под ногами, ни коварных капель, норовящих пробраться к нему за воротник и подло укусить беззащитную плоть. Маэстро был влюблен. И это была самая веская и значимая причина для того, чтобы не обращать внимания на дождь, который он не любил больше всего на свете. Старый город еще спал. Спал крепко и безмятежно, как и положено в подобных пасмурных случаях. Утро выдалось безупречно тихим. Настолько, что, прислушавшись, можно было услышать, как ровно дышат улицы, убаюканные незатейливой колыбельной дождя. С высоты небес, бескорыстно поливающих землю слезами, город мог бы показаться заброшенным и одиноким, если бы не угрюмый дозорный туман, заполнивший собой все улицы. Мягко и бесшумно он скользил вдоль тротуаров, добросовестно осматривал все уголки, не оставляя без внимания ни одну подворотню, и важно распускал вокруг клубы густого пара. У тумана были зоркие глаза и чуткие уши, но даже он не заметил странницу, неожиданно появившуюся в конце центральной улицы. По городу шла любовь. Это была она, вне всякого сомнения. Потому что только любовь могла невозмутимо появиться в самый неподходящий момент в самом неожиданном месте, гордо перелезть через самый высокий забор, войти без приглашения в первую попавшуюся дверь, перевернуть с ног на голову чью-нибудь жизнь, и сделать все это так незаметно, чтобы никто ни о чем раньше времени не догадался. Любовь не знала ни стыда, ни сомнений. Она просто шла вперед, не задумываясь о том, ждут ее там или нет. Любовь никогда не позволяла себе думать, потому что презирала разум. Он был слишком слаб перед ее кипучей энергией, а слабости, ровно, как и трусости, любовь не признавала. Как бы ни были находчивы люди, любовь неизменно оказывалась хитрее. И покопавшись в кармане времени, она всегда находила нужный ключ, даже от самой прочной, наглухо заколоченной двери. Потому что двери от человеческих сердец во все времена открывались одинаково. Любовь была вечной странницей. У нее не было дома. Не было ни прошлого, ни будущего. Одно лишь настоящее, отчаянное и обнаженное. Глаза и души людей служили любви временным пристанищем, но она никогда не задерживалась там надолго. Любовь стремилась обойти весь мир, чтобы успеть спасти его вовремя. Она неизменно уходила, но всегда оставляла после себя что-то. И совсем не важно, что это было, пестрая радуга или грозовая туча, беззаботная детская улыбка или холодная слеза разочарования на побледневшей щеке. Потому что все это было частичкой любви, ее плотью, ее детищем, ее бесконечным продолжением. Любовь искала приют в человеческих сердцах. Она жаждала крова и тепла. Любовь жила в каждом, потому что именно она была истинной природой человека. Любовь всегда была его зеркальным отражением. И если кто-то хотел посмотреть на себя со стороны, ему достаточно было заглянуть в глаза любимому и отыскать в них правду о себе самом, настоящем. У любви в запасе были тысячи масок, и каждый стремился примерить на себе ту, которая пришлась бы ему впору. Люди верили в то, что каждому из них причитается своя любовь, своя маска. Особенная. И мало кто догадывался о том, что настоящее лицо у любви одно. Одно для всех. И это лицо – человеческое. Потому что только от самого человека, от того, кем он был, и как он любил, зависело то, каким становился тот, кому эта любовь предназначалась. Любовь всегда двигалась с обманчивой грацией, и далеко не все знали, что за мнимой хрупкостью и кокетством скрывается чудовищная сила, готовая обрушиться на первого встречного с неотвратимостью сошедшего ледника. Любовь бродила по свету в поисках новых жертв, но в то утро она не смотрела по сторонам. В тот раз любовь шла туда, где ее давным-давно ждали.
Мрачное обиженное утро маэстро встретил радостной улыбкой. Счастье жгло его изнутри. Оно разливалось по венам жидким огнем, плескалось где-то в области сердца, обжигало грудь. Чувство было острым, даже болезненным, но то была сладкая боль, и маэстро жаждал ею с кем-нибудь поделиться. Пусть даже с угрюмым пасмурным небом, которое, словно устыдившись своего мрачного лица, неожиданно прояснилось. Маэстро бодро шагал по сонным улицам, и полы его старого потрепанного плаща развевались за костлявой спиной подобно знаменам. Любовь праздновала свою победу и жаждала признания. Она была повсюду. В дыхании ветра, ласкающего изможденное лицо старика, в первых лучах восходящего солнца, в радостном щебетании птиц, приветствующих человека звонкой утренней песней. Даже печальные лужи, распластавшиеся на тротуаре, больше не вызывали у маэстро чувства брезгливости, которое обычно испытывает живое существо перед мертвым. Он храбро мял их ногами и наслаждался брызгами, летевшими во все стороны из-под его башмаков. Маэстро чувствовал себя пятилетним мальчишкой, и в тот момент это было самое завораживающее чувство из всех когда-либо им испытываемых. Любовь растворилась в воздухе, и, подобно волшебному загустителю, сделала его упругим и плотным. Он дрожал и вибрировал от скопившихся в нем звуков и запахов. Напряжение было столь велико, что, казалось, в любую минуту произойдет взрыв, и миллионы осколков разлетятся по городу, чтобы зародиться в других сердцах и прорости там новыми, пестрыми цветами. Да, это была любовь. И она кричала о себе во все горло. Так громко, как только умела. И никто не посмел бы усмотреть в этом ликующем вопле ни единого намека на тщеславие, потому что в преображающем свете любви даже пороки иногда кажутся добродетелью.
«Прекрасна»,- то была первая мысль, уколовшая сознание маэстро в тот момент, когда она неожиданно возникла у него перед глазами. И последняя, если принять во внимание тот факт, что с той минуты осознанные мысли его больше не посещали. Маэстро заболел. Это был диковинный недуг. Он перестал замечать окружающую его действительность; он словно выпал из нее, провалился вниз и продолжал жить, не улавливая разницы. В своей новой жизни маэстро не испытывал потребностей, которые обычно одолевают человека. Ему не нужны были ни еда, ни вода, ни сон. Маэстро был одержим жаждой обладании. Ею он и питался. Он жил тем моментом, когда, наконец, сможет приблизиться к любимой, осторожно прикоснуться и исследовать кончиками пальцев все ее плавные изгибы, припасть к нежному изящному телу, вдохнуть его пьянящий аромат и замереть, умирая от блаженства. И вот, наконец, долгожданный момент настал. Холодным октябрьским утром маэстро спешил навстречу к своей возлюбленной с рвением мотылька, исступленно стремящегося к свету, и жаждущего раствориться в нем, пусть даже ценой собственной жизни. Ему нестерпимо хотелось поделиться своей любовью, и в первую очередь поделиться с той, которая в нем эту любовь распалила.
Она была холодна и капризна, впрочем, как и все прекрасные создания, бездушные и опьяненные чувством собственной исключительности. Она никого не любила, но не потому, что не хотела, а потому что никто ее этому не научил. И когда маэстро впервые взял ее на руки, что-то дрогнуло в глубине ее бесчувственного тела, потому что никто и никогда раньше не дотрагивался до нее с таким благоговением. Она чувствовала на себе его тонкие умелые руки и таяла, опаленная огнем его бескорыстной исцеляющей любви. Он чувствовал, как дрожит прекрасное тело под его руками, и ликовал. Ее дрожь была и его дрожью, все ее начало было его абсолютным продолжением. Они сплелись в единый чувственный кокон и в тот момент никакие силы не способны были их разлучить. А потом он заиграл. И она запела. Такого поразительного голоса маэстро никогда раньше не слышал, но с той самой минуты, когда он увидел ее впервые, эти дивные звуки завладели его сознанием. Он знал их, чувствовал и понимал. Она пела, и то был голос самой любви, терпкий и глубокий, как и вся ее сущность.
Шли дни, недели, месяца и может даже годы. Песочные часы жизни неизменно переваливались с одного бока на другой, хладнокровно отмеряя время. Время нельзя было ни купить, ни украсть, и каждый, получив причитающуюся ему дозу песчинок, скрупулезно и бережно собирал их в кулек, а затем прятал в укромном месте. Потому что хорошо знал, жизнь становится значительно легче тогда, когда ты твердо уверен в том, что у тебя еще есть время. Маэстро не хранил время в кульке. Он его тратил, бездумно и без оглядки. Там где была замешана любовь, скупость и расчет не имели ни единого шанса, и маэстро щедро платил за удовольствие настоящего перспективами будущего.
Они почти не расставались. День и ночь вместе. Он и она. Музыкант и его скрипка. Связанные незримой нитью, они были частью друг друга, и жизнь по отдельности не имела для них смысла. Будь то смех или слезы, печаль или радость, все у них было общим. Даже дыхание. Он вдыхал, а она выдыхала. Маэстро потерял память. Много раз он пытался вспомнить себя вне ее, без нее, и не мог. Он не чувствовал свое тело, оно у них теперь было общим. Он не мог осознать своих мыслей, потому что ее голос заглушал все, даже стук его сердца, которое, как у всех влюбленных, билось оглушительно громко. Он не знал наверняка, кто он теперь, но догадывался, что он – это она. И счастье его при этом было безграничным. Каждый вечер маэстро выходил на площадь старого города и играл. Он играл, а скрипка пела. Они были совершенным дуэтом, и горожане, словно пчелы слетались к волшебному улью наслаждений, чтобы полакомиться медовыми тягучими звуками. Людям нравилось слушать маэстро и его скрипку. Словно завороженные, они смыкались вокруг него плотным кольцом и тянулись к нему глазами и сердцами. Каждому хотелось получить свой кусочек бесплатного счастья и надежды, светлые аккорды которых словно бабочки вылетали из-под волшебного смычка. Горожане тянулись к музыканту потому, что любовь, как и смех, была чрезвычайно заразительна.
Однажды в старом городе случился пожар. Древние здания вспыхивали одно за другим словно клочки соломы, мгновенно заражаясь смертельной лихорадкой. Огонь надвигался на город с неумолимостью чумы. Разинув огненную пасть, он пожирал все, что попадалось ему на пути. Как и любая стихия, огонь не признавал аргументов. Он был беспощаден. Старый город горел адским пламенем, а над ним плакало потемневшее от боли обоженное небо. Оно сверкало и искрилось как кровавый рубин, и если бы не крики ужаса и отчаяния, сотрясавшие раскаленный воздух, зрелище это было бы поистине прекрасным. В городе запахло смертью. Запах был омерзительный. Покружив над искалеченной землей, он расправил свои огромные зловонные крылья и полетел уродливой птицей вперед, оглашая окрестности жутким криком.
Дурные вести настигли маэстро в пути. Он возвращался из соседнего города и каждый раз радостно вздрагивал, стоило ему подумать о той, которая ждала его дома. Уродливую птицу он заметил издалека. Она налетела на него, подобно смерчу, и больно ударила крыльями правды. Маэстро упал и задохнулся от ужаса. Из раны в сердце потекла черная кровь. То был страх, которым птица отравила музыканта. А потом он побежал, не разбирая дороги. Обессиленный, испуганный, но не побежденный, потому что надежда, словно щит закрывала его от острого клюва и хищных когтей ядовитого отчаяния.
Огонь уже хозяйничал в доме. Прохаживался по стертым половицам, качался на занавесках, бегал по потолку. Дом покрылся уродливыми ожогами и жалобно стонал, проклиная своего мучителя. Маэстро уже ничего не видел из-за едкого дома, и поэтому пробирался по шатающейся лестнице на ощупь. И чем выше он поднимался, тем громче и отчаяннее звучала его молитва. Она мирно спала и не слышала, как вокруг нее с ужасающим треском рушатся стены. Дрожащими руками маэстро поднял ее и прижал к груди, так осторожно, словно на ладонях у него лежало собственное сердце, некогда потерянное и вновь обретенное. Так же осторожно он понес ее к выходу. И вот тогда на них обрушился огонь. Он подкрался незаметно, наслаждаясь учиненным им спектаклем, и неожиданно напал. Огонь был взбешен. Пожирая беглецов алчными глазами, от тянул к ним свои смертоносные руки. Огонь не привык к поражениям и теперь жаждал мести. Липкие языки пламени кружились вокруг маэстро дьявольским хороводом, и злобно хохотали. Он чувствовал, как быстро слабеет его тело, околдованное стремительным танцем смерти. Маэстро уже начал засыпать и вдруг услышал, как жалобно зазвенела скрипка. Звук был подобен струйке воздуха, неожиданно проникшей в легкие задохнувшегося человека. Маэстро очнулся и, прижимая к груди скрипку, ринулся бежать. Они почти выбрались за ворота ада, когда огонь неожиданно хлестнул его по рукам. И все замерло.
А потом была тишина. Они сидели в темной комнате друг напротив друга, в абсолютном молчании. Он в своем углу, а она в своем. Между ними больше не было моста. Вместо него выросли глухие безжалостные стены. Маэстро умолял ее спеть, но скрипка обиженно молчала. Он просил исцеления, но у нее не было для него лекарства. Маэстро жаждал любви, но скрипка не хотела любить. Потому что он больше не умел играть. Любовь забрала у него руки. Маэстро вслушивался в тишину целую вечность, и в этой безнадежной вечности не было звука громче, чем молчание равнодушного сердца. Он не винил ее за это. Просто скрипка, как и все совершенные создания, хотела почитания и ласки, а мертвые руки скрипача больше не могли ей этого дать. Вот так они и сидели, обессиленные, а между ними разливалось холодное море непонимания. Волна за волной оно омывало островки любви, уже разломанной на части, и уносило ее последние песчинки назад, в пучину забвения. Уходило время. Маэстро слышал его громкие шаги за окном, но оставался равнодушен. Он долго смотрел на пепелище своей жизни, пытаясь что-то понять, но так и не сумел. А потом он заплакал. Слезы текли по его высохшим щекам и падали вниз, прямо на обгоревшие руки. В них не было ни злости, ни печали, ни сожаления. Это были просто слезы. Последние капли жизни, вытекающие из угасающего тела. Когда маэстро умер, стало совсем тихо. И в этой мертвой тишине вдруг застонала скрипка. Это был жалобный звук, идущий из самой глубины затвердевшего сердца. В ее голосе больше не было прежней гибкости и плавности. Одна только жесткая как проволока скорбь. У скрипки лопнули струны, и этот пронзительный, нестройный аккорд отчаяния буквально взорвал тишину, а потом рассыпался дрожащими звуками тоски и разочарования и замер, оглушенный необратимостью. То была самая короткая и самая печальная песня на свете. Ведь если кто–то и не любит тебя так, как тебе того хочется, это не значит, что он не любит тебя всей душой. Пусть даже и деревянной.
Воспитанники изостудий Культурного центра «Доброволец» организуют выставку своих рисунков посвященных...
В «Творческом лицее» проходит отчетная выставка лучших работ участников творческих...
Школьники Москвы и Зеленограда принимают участие в уходящем году в Московской олимпиаде по физике. К...
С 1 ноября по 4 декабря в Зеленограде пройдет выставка работ творческой молодежи в рамках фестиваля...
