Рушится привычный уклад жизни профессора Сашкова, семья, от наркотиков погибает приемный сын Сережа. Что это – цепь случайностей, или следствие стремительной смены эпох и всеобщей перемены ценностей? Перемены, которая, впрочем, не коснулась трех людей из разных миров: русского, поляка и жительницы Австралии? В книге Розы Вершининой есть положительный герой, русский ученый, которому выпало жить в бурные девяностые. Он свидетель и очевидец исторических событий и защищает науку как условие прогресса своей страны. Несмотря на трагическую судьбу приемного сына, Павел верит в людей «доброй воли», встречается с учеными и общественными деятелями из других стран. Все герои повести – вымышленные персонажи, действующие в узнаваемой исторической ситуации.
*** Осенний ветер студил ноги. Именно ноги, под джинсы Сергей даже зимой, кроме трусов, ничего не надевал. Однокурсники бы засмеяли, если бы кто увидел, что на молодом парне – колготки или тренировочные штаны. Правда, носки уже можно надевать шерстяные, подумал Сережа, зябко кутаясь в короткую модную куртку. Сережа уже миновал магазинчик фирмы "Довгань", работающий круглосуточно, свернул за угол и вышел на финишную прямую к своему дому. За темной громадой деревьев сквера, мимо которого предстояло пройти, мигнули зеленоватым светом фары приближающегося автомобиля, приглушенно затарахтел мотор. Сережа инстинктивно ускорил шаг. В салоне машины маленькую фигурку парня заметили, только поравнявшись с ним. - Приготовь, - приказал женщине мужчина за рулем. Она вытащила из сумки пузырек. Мужчина резко затормозил, выхватил приготовленную дозу, и, рывком распахнув дверь, закричал парню: - Берешь? Сережа машинально стал шарить по карманам, нащупал стольник и подошел к машине. Мужчина, взяв деньги из рук парня, передал ему наркотик и рванул с места. В ту ночь они долго кружили по району, но потенциальных клиентов больше не попадалось. К утру неподалеку от того места, где они наткнулись на Сережу, женщина, случайно взглянув на скамейки у выхода из сквера, сказала приглушенным голосом: - Притормози! Как-то неестественно свесившись с лавочки, там, кажется, лежал тот самый парень, которого они повстречали двумя часами раньше. - Что-то с ним неладно, - сказал мужчина, обращаясь к своей спутнице. -Я схожу. Машина остановилась. Мужчина, шагнув к Сереже, сразу почувствовал, как застыло тело; шприц, выпавший из слабеющей руки, зацепился за край брюк. - Неужели - наповал? - содрогнулся дилер. Затем, тяжело вздохнув, вскочил в машину. Женщина сидела, словно изваяние. Автомобиль рванул с места и скрылся в лабиринте темных улиц.
*** Павел Сашков схватился за сердце, когда в командировке в 1998 году в Любляне прочитал телеграмму с известием о трагедии в Москве, протянутую ему портье. Всего четыре слова: "Сережа умер. Немедленно вылетай". И подпись: Лариса. Они уже год не жили под одной крышей, и эта его семья разваливалась, но своего пасынка Сережу Павел по-прежнему любил. А к Ларисе изредка, но все же под тем или иным предлогом наведывался на дачу. Отвернувшись от сочувственного взгляда портье и глубоко вздохнув, Павел бегом вернулся к себе и набрал по коду московский номер жены. Длинные гудки продолжались, как ему показалось, бесконечно; трубку никто не снимал. Чувство безысходности и потерянности буквально захлестнуло Павла. Заплакать он не смог, но сердце колотилось так, словно хотело вырваться из груди. Павел долго лежал в гостиничном номере на спине, закрыв глаза. Потом вспомнил, что нужно звонить в группу сервиса и переоформить билет на ближайший рейс в Москву. С трудом поднявшись, он набрал нужный номер и снова лег. Вот-вот позвонят, сообщат, что пришла машина. Надо срочно отправляться в этот маленький по меркам Москвы аэропорт небольшой европейской страны и лететь в Москву. На похороны погибшего сына. Потрясение от произошедшего было настолько сильным, что мозг словно подменило, и он стал беспорядочно продуцировать мысли и сюжеты из прошлой жизни. Словно заглючивший компьютер. …Январь. В Москве - глубокая зима, деревья вздрагивают от холодного ветра. А в Австралии - в разгаре жаркое лето. По пляжу, с детским любопытством вглядываясь в океан и сравнивая его с Черным морем, медленно брел невысокий, спортивного вида человек в шортах и синей причудливой майке, резко контрастирующей с его возрастом. На вид ему было около пятидесяти. Да это же он, Павел Сашков, пятидесятичетырехлетний ученый из Москвы, прилетевший в 1992 году в Мельбурн на научную конференцию… Это был только второй его выезд за рубеж после распада державы в 1991 году и явного послабления режима секретности в прежнем советском ВПК. Поэтому английский, некогда изучаемый им в вузе и аспирантуре, был надежно полузабыт, он так его употребить в дело и не мог. В общем, участникам конференции пришлось выслушать его доклад на русском языке. Перевода не было, но они вежливо поаплодировали. Ничего страшного, в принципе, не произошло - вернувшись домой, тот круг ученых, что занимался той же проблемой механики жидкости, что и Сашков, отдаст на перевод захваченные с собой распечатки текстов его доклада на русском языке квалифицированным толмачам, и в конце концов узнает, что же хотел сказать им Павел. Ничего страшного, если не считать уязвленного самолюбия. После возвращения из Австралии домой Павел засел за самоучители английского языка и спустя год уже мог худо бедно изъясняться на английском. Во всяком случае, на таком уровне, чтобы читать на нем свои доклады, заранее переведенные опытными переводчиками, и лично знакомиться с участниками конференций из других стран. За семь последовавших за этим лет он объездил тринадцать стран и уже с брезгливым чувством вспоминал, как еще в бытность простым советским доктором наук неистово кричал на разряженную институтскую кадровичку, жену особиста из первого отдела. Звали ее Вера Егоровна, и то ли по недомыслию, то ли по указанию свыше она под каким-то глупым предлогом "тормознула" его анкету. Тогда он единственный раз захотел побывать всего лишь в ГДР, получив приглашение на конференцию от тамошнего института. Да, он настолько вскипел, что чуть не взял своими цепкими руками самбиста ту красотку - кадровичку прямо за горло, как будто только она со своим мужем, выслужившемся в ГУЛАГах до полковника, была виновата в нелепостях системы, неоднократно зажимавшей его творческий полет. И вместе с тем оплачивающей его научные достижения по тем временам довольно щедро. Впрочем, все первые институтские годы, пока он еще не "остепенился", его завтрак составляло единственное яйцо всмятку. И пара ломтей черного хлеба. А на руках находилась получавшая крошечную пенсию мать, отец к тому времени умер. Мимолетные подруги были так же бедны, как и он сам. В ГДР Сашкова все-таки пустили. Но вскоре из Института попросили, перевели в "отстойник". Так ученые, попавшие в немилость властей, называли тогда одно НИИ - тихое место по испытанию установок для нефтяников. Павел просидел там пару лет, ни черта не делая по профилю института, подчас проводил небольшие эксперименты для выяснения того, что его интересовало, но зарплату со всеми надбавками ему исправно платили. Как будто "наверху" сидел какой-то аналитик, прикидывающий на перспективу, чьи мозги еще пригодятся, а чьи уже нет. Мозги Павла действительно "пригодились" - после сделанного им открытия "по профилю" в годы перестройки его вернули в Институт, дали лабораторию. Но после обвала 1991-92 г.г. от всей лаборатории остался сам Павел, пара научных работников пенсионного возраста да еще его лаборант, остальные разбрелись в поисках более сытного куска хлеба. Лаборанту пришлось приплачивать из сильно урезанных докторских доходов, чтобы не сбежал. Зарплата лаборанта с высшим образованием головного Института составляла всего ничего, да и ту в девяностые годы не платили месяцами. А без этого угрюмого человека, Виктора Короткова, Павел был как без рук. Зато за рубеж на конференции можно было ездить куда угодно, и Вера Егоровна, увидев его, здоровалась еще издали. Но и в этих поездках была капля горечи - "за счет принимающей стороны". Своих средств на оплату авиабилетов, гостиницы, у российских ученых по-прежнему не было. У тех, разумеется, кто оставался в России, не сумел раздобыть гранты, или не принадлежал к новой институтской номенклатуре, кормившейся с рук коммерческих структур - арендаторов помещений. Особист, муж Веры Егоровны, стал между тем заместителем директора Института по хозяйственной части, или, проще говоря, завхозом. В пореформенное время это было весьма доходное место. Павел тоже сделал попытку "нырнуть" туда, за бугор. Вконец надоело безденежье, и он собрался, съездил в гости к своему бывшему коллеге по Институту в США. Тот еще в восьмидесятые благополучно осел в одном из научных центров Хьюстона. Вместе они даже выпустили монографию, пятнадцать из двадцати авторских листов которой написал Павел. Зато Леонид нашел приличного издателя, и не где-нибудь, а в Лондоне, и им отвалили хороший гонорар, который позволил Павлу несколько лет прожить безбедно. Огорчало одно: на обложке монографии первой красовалась фамилия Леонида Вейцмана, а уже потом его, Павла Сашкова. То ли Павел не очень старался, то ли возраст уже был не тот, то ли глубоко запрятанная в подсознании тоска по родине заела, но вернулся он после полугодичного пребывания в Штатах и Лондоне домой, в свой Институт. Жена Лариса была немного недовольна. Она надеялась, что Павел осядет там, в США, в каком-нибудь тихом городке, ему дадут целую лабораторию, и он вызовет их со стремительно взрослеющим Сережей к себе. И все они заживут тихой, спокойной, обеспеченной жизнью… Вернувшись в Москву и выслушав упреки, Павел лишь отмахнулся. Хватит того, что Аня с Таней там. Аня была его первой женой, Таня, выпускница экономического колледжа, дочерью от первого брака. Аня быстро "слиняла" от вечно занятого Павла, выскочила второй раз замуж за бывшего одноклассника. А потом, родив второго ребенка, неожиданно для всех отбыла с семейством на ПМЖ в Штаты. С тех пор Павел видел свою некогда боготворимую дочь лишь урывками. А короткие и лишенные эмоций письма она посылала ему по бездушной электронной почте. Сейчас уже был 1998 год, и он, Павел Сашков, приехал на научную конференцию в Словению. Но командировка оборвалась уже на четвертый день самым жутким образом.
*** -"Чересчер солнечно в этой Австралии", - подумал Мариан Щерба, осанистый блондин, лениво потягивая через соломинку местный коктейль. Шорты, шорты, еще раз шорты, голые ляжки и прямо-таки смахивающее на животный инстинкт влечение к водным видам спорта. Мариан, тридцатидвухлетний выпускник мехмата университета на польском Побережье, был не в духе еще со вчерашнего дня. Ему хотелось поговорить с российским ученым, выступавшим на научной конференции, а тот ни бум-бум не понимал по-английски, а тем более по-польски. А сам Мариан в русском был не очень силен. Мариан стал думать, как пообщаться с Павлом, прощупать его мысли насчет того, не собирается ли тот рвануть на Запад, или, по крайней мере, в Восточную Европу. Интуиция подсказывала поляку, что русский близок к разгадке научной проблемы, которой он также занимался. Сотрудничество могло оказаться для него полезным. Мариан, собственно, и прилетел на конференцию, чтобы подзарядиться идеями, приобрести новых коллег, общение с которыми поможет ему совершить научный прорыв. Он чувствовал, что забуксовал. Как он ни просчитывал варианты, ничего путного не получалось, наитие на него не снисходило. Или он слишком мало работал? Личный контакт из-за языковых трудностей ничего особого не даст, думал Мариан. Прибегнуть, что ли, к помощи русской эмигрантки? Пора и выпить с этим русским, - решил он. Из прежнего опыта общения с русскими Мариан знал, что никто из них от выпивки не откажется. Он снова подумал о том, как все–таки замысловато устроена жизнь. Разве в детстве он мог подумать о том, что однажды попадет в Австралию? Да еще не матросом на польсуом судне или на худой конец коком, а подающим надежды молодым ученым. В детстве, как и все мальчишки, он мечтал о подвигах и о путешествиях, читал все подряд: и о путешествии Чарльза Дарвина на «Бигле», и о подводниках, и о летчиках. Любил и фантастику – Жюля Верна, Станислава Лемма. Но столь же большое впечатление на него произвела незамысловаятая повесть о мальчишке по имени Томек, который попал в Австралию. И вот он, Мариан, тоже оказался в этой удивительной стране, и чтобы добраться до нее, пролетел пол–мира. Вот бы обрадовался его отец, если бы старик был жив, получив от сына открытку из Австралии. Вертел бы ее долго в руках, разглядывал марку, непременно с кенгуру, уж он бы подобрал самую большую, самую яркую… Отец долго бы прилаживал на носу очки, чтобы разобрать мелкий почерк сына, изучил бы также, как открытка проштемпелевана. Эта педантичность, свойственная отцу, отчасти передалась и сыну. Только отец всю жизнь был рабочим, а в конце жизни и вахтером, который, сидя в будке у огромных фабричных ворот, пропускал через них снующие туда–сюда машины. А он, Мариан – белая косточка, магистр и без пяти минут доктор. Доктор физико-математических наук. Правда, пока еще «малый» доктор, что соответствует кандидату наук, по российской классификации. Но впереди, как полагал Мариан, ему светила и докторская диссертация. Отец ему всю жизнь говорил: учись, сынок, это тебе пригодится, будешь паном, а не только гражданином. Мне не удалось, война, голод, разруха, страшно было за себя, за близких. Ты же знаешь, немцы перекрыли полякам доступ в вузы, и даже подростки учились в войну у польских учителей подпольно, чтобы получить аттестат зрелости. А студентами многие так и не стали, погибли еще до окончания войны. Оккупантам нужна была только примитивная рабочая сила… Отец так гордился его, Мариана, успехами. И мать тоже. Жили они тесно, бедно: Мариан спал в закутке за занавеской, а уроки делал за обеденным столом, у которого по вечерам собиралась вся семья. Некоторые его одноклассники жили в совсем ином измерении. Однажды его пригласил к себе Тадек, в их квартиру в «понемецком» доме. Его родители держали магазинчик с изделиями из янтаря, к которому примыкала небольшая ювелирная мастерская. У них дома, что поразило Мариана больше всего, были сияющие паркетные полы, которые домработница регулярно натирала мастикой и полировала мягким ковриком до зеркального блеска. И там в обычный день подавали такой творожный пирог с изюмом, который у себя дома Мариан мог увидеть только на праздники. Впрочем, развитию его математического мышления это не мешало. И обычным мальчишеским шалостям – тоже. А Тадек потом уехал в Германию, спал и видел, как станет миллионером, брался то за одно, то за другое. Потом появился снова в городе, стал торговать иномарками и, кажется, сильно разбогател. Мариану по–прежнему денег не хватало, но наука оказалась для него настолько увлекательным занятием, что, как он иногда шутил, самому можно было за это доплачивать… А тут еще такие бурные события в обществе. После второго курса Мариан устроился летом на судоверфи, надо было заработать какие-то деньги. Отец все чаще болел, мать выбивалась из сил, чтобы дома было чисто и ее мужчины могли вкусно поесть, но это у нее уже не получалось. На Побережье начались перебои с продовольствием. Появились первые ячейки независимых профсоюзов, требующие в том числе улучшения рабочего снабжения, но за участие в их деятельности активных работников увольняли с производства. Несколько лет тому назад рабочие даже подняли бунт, который был жестоко подавлен властями. Тогда солдаты получили приказ стрелять, и несколько десятков человек погибли и были ранены. В восьмидесятом, когда студент Мариан пришел на работу в док, ему довелось стать участником забастовки, изменившей Польшу и всю восточную Европу…Этот жизненный опыт не прошел для него бесследно: он увидел болееправдивую картину жизни Побережья… Ветерок погнал волну, и брызги долетели до самого столика. Мариан откинулся на спинку стула и посмотрел на часы. Надо бы сходить к пани Бутырской. Ее дед и отец, как он узнал, выходцы из России. Мария была, очевидно, дома, или поехала на своем маленьком "Бьюике" в магазин и скоро вернется. Познакомился Мариан с элегантной женщиной чуть-чуть за пятьдесят, к которой русскоговорящая публика уважительно и несколько старомодно обращалась "мадам Мария", тривиально. Он устроился на скамейке на пляже и смотрел на океан. Он и у себя, на Побережье, мог смотреть на море часами. Рядом, на площадке в форме полукруга как раз проводился сбор пожертвований в пользу пострадавших от Чернобыля русских, белорусских и украинских детей. Позже он узнал, что ежегодно "Русский дом", местная организация русской диаспоры, приглашала летом на отдых и лечение в Австралию семьдесят детей. Размещали их в основном в семьях русских эмигрантов, в домах которых еще звучала русская речь. Мадам Мария, обходя полукруг с подносом для сбора пожертвований, остановилась также перед скамейкой, на которой сидел Мариан. Он, как и другие жертвователи, положил на поднос мелкую купюру. Но уже потом на Мариана как бы снизошло наитие, и он подумал, что такая мадам Мария может ему пригодиться. И молодой поляк специально подошел к ней, слегка поклонился, и спросил, не может ли быть мадам чем-нибудь полезен. Она улыбнулась и пригласила его на чашку чая к себе домой, собственноручно записала свой адрес. В ее дом часто приходили активисты "Русского дома" и все те, кто был готов оказывать детям новой России бескорыстную помощь. *** Дом Бутырских-Саймонов был наполовину русский, наполовину австралийский. В соответствии с происхождением его обитателей, и пристрастием к порядку нынешнего номинального главы семьи Питера Саймона. Фактически все же главенствовала Мария. В доме было много русских книг, по которым она изучала в детстве родную речь дедов и прадедов. Прижились в нем и привычки мужа, для которого было необходимо испечь за две недели до рождества сухое рассыпчатое печенье и приготовить традиционные блюда к семейной трапезе в католический Сочельник. Питер любил свою Марию, с которой безоблачно прожил двадцать пять лет. Как принято говорить в Европе, в полной гармонии. Недостатка в средствах у них не было. Питер прилежно преподавал латынь, по мере надобности, во всех австралийских университетах и колледжах. Да и у жены денежки водились. Мария, когда они поженились с Питером, была хорошенькой студенткой университета, скромной и романтичной. Первые годы замужества, надеясь родить ребенка, она не работала. Потом, когда надежда стала угасать, а врачи все более беспомощно разводили руками, она попробовала себя в преподавании эстетики, но особого удовлетворения от этого не получила. Студенты колледжа, где было вакантное место, оказались какими-то несерьезными. Когда светило солнце - а оно в Австралии светило почти всегда - им всегда хотелось поскорее забросить домой школьные рюкзаки, поплотнее пообедать и умчаться на пляж, к облегающим, как вторая кожа, резиновым скафандрам и водным лыжам. Свое призвание Мария нашла в общественной работе - стоило одному из старых друзей отца привлечь ее к деятельности "Русского дома", и пошло-поехало. Так рано Мария никого из гостей не ждала. Мать была в Европе, Питер еще не вернулся из медицинского колледжа, и она неторопливо перекладывала в шкафу свои блузки и майки, прикидывая, что еще можно определить в специальный полиэтиленовый мешок для передачи в многодетные семьи. И тут зазвучал дверной колокольчик. Выглянув в широкое окно с откинутой наружу застекленной рамой (сейчас таких окон уже не делают, но ведь коттедж Бутырских был отстроен еще в сороковые годы), Мария увидела, что на крыльцо поднялся ее молодой польский знакомый Мариан Щерба. Неохотно оторвавшись от своего занятия, Мария направилась к входной двери. Гены матери, педантичной домохозяйки, время от времени давали о себе знать, и ее смущали гости, приходящие в дом раньбше времени. Было всего шестнадцать часов. -Здравствуйте, - дружелюбно произнес Мариан, и протянул хозяйке дома небольшой букет. - Я, наверное, рано? Но я не мог предварительно созвониться с вами, неосмотрительно оставил телефонную книжку дома. -Проходите, - коротко ответила Мария и провела его в гостиную. Здесь она усадила Мариана напротив дверей, выходящих в сад с цветущими кустами роз. -Что вас привело в Австралию? - спросила Мария. - Работа? -И да, и нет, - сказал с улыбкой Мариан. - Представьте себе, все коллеги рвались в Америку, а некоторые – в Россию, там такое сейчас творится! Но я отправился к вам, меня коллеги уже в шутку окрестили "австралийским чудаком". .Я участник международной конференции. -Вы будете кофе, сок или чай? -Кофе, если можно. Мария принесла кофе, фрукты и кекс. Такой вкусный кекс с изюмом ее научила печь мать, передавая очередному поколению фирменный рецепт. Мария хранила кекс два - три дня в коробке, завернутым в пергаментную бумагу. Вот и пригодился сейчас весьма кстати. -У нас, как всегда, светит солнце, - сказала Мария. - Готовимся к приезду очередной делегации из России. Хотелось бы приглашать в Австралию побольше детей, но средств не хватает. Мы в ужасе, когда читаем или слушаем по радио о том, как трудно сейчас в России, на Украине, и не только в зоне Чернобыля, но и там, где добывают уголь и выплавляют металл. Денег нет не только на экологию, но и на больницы, игрушки. По рассказам наших активистов, побывавших на Урале с гуманитарной помощью, там прямо-таки второй Чернобыль! Мариан, рассчитывая как раз на поворот беседы в сторону российских дел, сделал глубокий вздох и совершенно натуральным тоном изрек: -Вы знаете, Чернобыль "достал" даже благополучные слои населения - мидлкласс. Листая газеты, я где-то прочитал, что в том же злополучном 1986 году на базе детского оздоровительного санатория под Минском, что совсем недалеко от места катастрофы, проводили "мастер-класс" для математически одаренных детей (как правило, это дети интеллигенции). Было перечислено несколько фамилий - Степанов, Сашков, Иванов. в статье также говорилось, что некоторые из этих детей позже заболели раком. И представьте себе, как я был поражен, когда в списках участников конференции увидел фамилию - Сашков, доктор наук из России. -И вы его не расспросили, может, в той статье упоминался его родственник или даже сын, - встрепетнулась Мария. -Ну что вы, это не протокольно, - воскликнул Мариан. -Он - профессор, а я всего-навсего - начинающий ученый, да еще между нами языковой барьер. Мария решительно встала. -Представить меня как представителя "Российского дома" в Австралии профессору, по крайней мере, можете? Не исключено, для него даже найдется контракт на курс лекций, если ему понадобятся средства на серьезное лечение сына, муж мог бы похлопотать среди коллег. Мариан на минутку задумался и ответил: -Кстати, завтра организаторы конференции приглашают на небольшую вечеринку в уютном кафе с дансингом на побережье. Могу ли я вас туда пригласить как свою даму? -Вы еще спрашиваете! Они условились встретиться неподалеку от кафе и Мариан, уходя, задумчиво сказал: -Вам очень к лицу голубой цвет, Мария. В этот момент он искренне забыл о разнице в возрасте. Мария ему нравилась, как нравится статуя или какая-нибудь достопримечательность. *** Павел уже целый час ждал машину. Еще немного, и он не успеет к ближайшему рейсу. Впрочем, это его как раз не особо беспокоило, он готов был лететь по любому маршруту и с любыми пересадками, лишь бы наконец-то добраться до самых близких ему людей, поддержать их и узнать, что же произошло. А память неумолимо напоминала о прошлом… Почему-то вспомнилось, как во время его поездки в Австралию в 1992 году активистка "Русского дома" Мария, представленная ему на вечеринке одним из участников конференции, кажется, молодым поляком, стала расспрашивать его на хорошем русском языке, не нуждается ли его сын или какой - либо другой родственник в помощи. А еще она спросила, не находился ли его сын в 1986 году в зоне Чернобыля. Сережа действительно ездил в тот памятный год в математический класс в детский лагерь "Надежда", но, слава богу, был вполне здоров и не нуждался в лечении. Правда, позже. О том, что началось позже, вспоминать сейчас не хотелось. А в тот год Мария все же направила в Москву приглашение для Сережи приехать в Австралию и пожить в ее семье. Сережа и слетал тогда, почти что вслед за отцом, в Австралию, провел там семьдесят дней и вернулся несказанно счастливым. Наверное, оттого, что вырвался на все лето из режима сверхдисциплины и загруженности, насаждаемой в доме честолюбивой матерью. Ему вменялось в обязанность не только учиться в спецшколе с углубленным изучением иностранных языков, но и посещать математический класс для одаренных детей, а также секцию тенниса и плавания. В такой плотный график уже некуда было втиснуть музыкальное образование, но Лариса придумала раз в неделю брать, вернее, тащить за собой Сережу в оперу - для пущего развития. Туда, кстати, она надевала семейные драгоценности, чудом сохранившиеся от прабабушки, представленной еще в девятнадцатом веке к императорскому двору в Петербурге. Павлу нравилось, что его жена не только красивая женщина, но и что этот природный дар соответствующим образом обрамлен. Сам он сопровождал Ларису с сыном в оперу очень редко, не потому, что был абсолютно равнодушен к классической музыке, а из-за нехватки времени. Со временем, когда Сережа уже поступил в институт, но не в тот престижный, о котором они для него мечтали, а третьеразрядный, Лариса забросила свои исследования по истории распространения религиозных учений, полюбила компании, подолгу болтала с подругами по телефону, договариваясь о том, к кому бы еще нагрянуть в гости. Это Павла нестерпимо раздражало. Тогда, наверное, они и почувствовали отчуждение друг от друга. Амбициозная мамаша, кандидат наук, и отчим, доктор наук, в сорок два года профессор, готовили мальчика в элитный класс, ученые или, на худой конец, хотя бы научную номенклатуру. Сережа же поначалу страдал от того, что ему не давали пожить по-детски. А потом некая привилегированность своего положения, по сравнению со сверстниками во дворе, ему даже стала нравиться. И вдруг Сережа пристрастился к наркотикам. Еще в школе. Сначала он лишь изредка покуривал "травку". А в институте его, видимо, вычислили наркодилеры и посадили на иглу. К двадцати двум годам парень дотянул лишь до третьего курса, пришлось брать во второй раз академический, иначе бы из-за "хвостов" отчислили. А ведь мог бы стать одаренным программистом, с математикой с детства у него было все о’кэй. И теннис с плаванием совершенно забросил. Лариса и Павел сильно переживали, не знали, как "достучаться" до сына. Еще Павлу вспомнилось, как участливая благотворительница Мария расспрашивала его, не желает ли он прочесть курс лекций в Сиднее или Мельбурне. Он был поражен, это тогда не только не входило в его планы, но просто не приходило ему в голову. Железный занавес в бывшей советской империи только что рухнул, да и перемены в стране были столь стремительными, что просто захватывало дух…А потом Мария перевела ему то, что ему хотел сказать Мариан Щерба, который ему ее представил. Мариан, как ему показалось, очень заинтересовался его докладом. Потом они вместе с Марианом проводили Марию домой, и продолжили дружескую встречу в гостиничном баре. На прощанье обменялись контактными телефонами. Впрочем, ни Павел Мариану, ни Мариан Павлу так и не позвонил. Через два года Павел получил весточку из Хьюстона от своего коллеги Лени, а затем вызов, которым и воспользовался. И все- таки вернулся в Россию. …Павел тяжело вздохнул и снова потянулся к телефону. Московский абонент по–прежнему молчал. Через пару минут перезвонила сотрудница группы сервиса. Рейс Любляна-Будапешт-Москва вылетает через полтора часа, сейчас за ним пришлют машину, надо спускаться вниз. И Павел улетел в Москву на похороны, за один день превратившись, по крайней мере внутренне, в маленького старичка, которому еще труднее, чем молодому мужчине, пережить такую потерю.
*** В Москве Павла ожидали черные деньки. Лариса стойко переносила горе, хуже было с тещей, бабушкой Сережи. Она лежала лицом к стене и ничего не ела, для нее жизнь кончилась. Шок от потери сделал Ларису предельно молчаливой. Когда он вошел в их общую квартиру и обнял ее, она лишь сказала: "передозировка." и закрыла лицо руками. Ее душили слезы. Все хлопоты по похоронам Павел взял на себя. Помогли коллеги, и особенно Андрей Васильев. Андрей работал в Институте уже лет двадцать. После физфака МГУ, который он окончил с трудом на сплошных пересдачах, Андрей сначала пошел на непрестижную работу, лишь бы дали жилье. Получив вожделенную квартиру, он быстро развелся с женой, оставив ей и квартиру, и двух очаровательных дочек. Затем отец Андрея, профессор и фронтовик, устроил его в Институт. Андрей цепко держался за место, был в меру ретив и в меру осторожен, однако абсолютно никаких научных склонностей не проявлял. Так он и подошел к своему полувековому юбилею без всяких научных достижений, неостепененный, с полным пониманием того, что он бездарь. Но внешне, в общении с коллегами, он ничем не проявлял своего огорчения по этому поводу. Зато Андрей весьма преуспел на почве любовных похождений, хотя писаным красавцем явно не был. Со временем он стал настоящим сексоголиком и даже начал задумываться, не находится ли уже в неадекватном состоянии, постоянно меняя женщин. К тому времени он нарожал уже четверку детей от четырех законных жен и разводился с последней. Так вот, этот самый Андрей, занимаясь гробом, велел обшить его изнутри кумачовой тканью. А на крышке гроба виднелся крест. Андрей вспомнил, как в последнее время Павел все чаще вспоминал о Боге, но не всуе, а с какой-то искренней набожностью. У Андрея, закоренелого атеиста, впрочем с трудом помещалось в голове, что ученый-экспериментатор, в буквальном смысле слова разгадывающий тайны материального мира, начинает верить в таинства божественного созидания.. Павел шел за гробом Сережи под звуки траурного марша, поддерживая Ларису, и вспоминал, как таскал Сережку на загривке на первомайскую демонстрацию, как водил его на теннис, как вместе с Ларисой встречал Сережу в аэропорту, когда тот прилетел из Австралии. Лариса была в хорошем настроении, улыбалась каким-то своим мыслям. Волнистые волосы с рыжеватым оттенком, небрежно заколотые на затылке, оттеняли нежный румянец на щеке. И эти ямочки, они сводили его с ума. Она наконец-то заметила, что муж смотрит на нее, не отрываясь, и взяла Павла под руку. -Давай подойдем поближе к паспортному контролю, сразу же его увидим. -Не стоит спешить, а то еще его прозеваем. Подобные перепалки по всякому пустяковому поводу возникали у них все чаще, и никто не хотел уступать - ни вспыльчивая Лариса, ни рассудительный Павел. И были ночи - очень темные, и светлые, звездные, ночи полнолуния, когда он выходил от избытка чувств на балкон и дышал полной грудью. Когда он задерживался, утопая в своих мыслях, Лариса тихонько окликала его. И он возвращался к ней, бережно прижимал к себе и блаженно засыпал. По утрам, когда он просыпался, Ларисы уже не было рядом, она хлопотала на кухне, готовила завтрак для него и для маленького сына. Потом ей уже было неохота подыматься рано, особенно если накануне она возвращалась за полночь. И вообще особо обременять себя бытом, домом. -Эту рутину надо чем-то перебивать, - заявляла она холодно Павлу в ответ на его робкие упреки, нервно комкая в руках сигарету. С годами научный поиск настолько застил Павлу мир, что он все реже и реже откликался на просьбы Сережки сходить с ним куда-нибудь или просто поиграть. И подросток стал уходить в свой мир, вырываясь из-под материнской муштры. В его повадках начала проявляться эдакая сытая ленца. Павел однажды был потрясен, когда, захлопывая дверцу машины, услышал от проходившего мимо соседа: какой неприятный, однако, у вас парень растет. В другой раз, решив заскочить к приятелю и поднявшись на площадку второго этажа в соседнем подъезде, Павел с удивлением увидел своего Сережу в компании с какой-то рослой некрасивой девицей с отдуловатым лицом. На ней были синие джинсовые шорты и белая измятая футболка навыпуск. Но весь ужас состоял не в некрасивости и неопрятности девицы, а в том, что девица засучивала рукав большой, не по размеру, футболки, а Сережа держал наготове шприц. Что только не предпринимали они с Ларисой, чтобы спасти Сережу. После очередного курса лечения в клинике даже появился луч надежды, что он "переломается". Повез его Павел однажды в Волосово в Чеховском районе под Москвой, там был учебный аэродром, где его одноклассник тренировал спортсменов – парашютистов из третьего московского аэроклуба. Думал, чем черт не шутит, вдруг Сережа увлечется «экстримом», отвлечется от дури ? После пыльных неубранных улиц и невыносимой московской жары, ходок в полупустые магазины, у которых переминались с ноги на ногу, подыскивая «третьего», исковерканные запоем, некрасивые, бедные и зачастую несчастные люди, зрелище на летном поле в Волосово было каким – то не от мира сего. Многие здесь были навсегда покорены красотой раскрывшегося купола. Но только не Сережа. Увидев, как из маленьких точек, появившихся высоко в небе, когда поднявшийся только что в воздух старенький винтокрылый МИ развернулся и прошел над аэродромом, стремительно вырастали силуэты – один, два, три, целых двадцать четыре, он только и нашел, что сказать: чудики! А ведь прямо на глазах совершалось чудо – на небе кружились, сбивая скорость, разноцветные стройные фигуры в красивых комбинезонах и с ярко расцвеченными, словно бабочки, планирующими оболочками над головой. Вот они элегантно, как танцоры, делают очередное па, и проносятся над скамейкой, чтобы плавно приземлиться в двух шагах от Павла с Сережей, вызвав восторг последнего и равнодушное молчание сына. -Что–то у него все же не в порядке с эмоциональной сферой, - в очередной раз подумал Павел, взглянув искоса на Сергея… И вдруг все внизу заволновались: у парашютистки Ирины раскрылось сразу два парашюта – основной и запасной. Но вот один из парашютов отстегнут, летит к земле. Женщину немного отнесло в сторону ветром, но она, к счастью, благополучно приземлилась. Как оказалось, это чемпионка, совершавшая свой юбилейный, семитысячный прыжок. Начальник аэроклуба слегка журит ее, потом обнимает. Юбилярша Ирина – его жена. Вскоре после окончания прыжков к Павлу, наблюдавшему вместе с сыном за укладкой парашютов, подошел его приятель Александр Александрович, повел их с Сережей обедать. -Мои сыновья тоже сегодня прыгали, - пояснил он. -Оба?- уточнил Павел. -Оба. -Не боишься? – переспросил зачем–то Павел. -Волков бояться - в лес не ходить, - махнул рукой Александр. Пора было возвращаться домой. Сережа подождал в машине, пока Павел еще о чем–то поговорил со своим одноклассником. Наконец, машина тронулась в путь. -Ну как впечатления? – осторожно спросил Павел. -Клевый этот оранжевый комбинензон в горошек. Но не буду я сюда ездить, - изрек Сережа. - Не по мне все это. Павел промолчал. Он так и не понял, что может заинтересовать сейчас Сережу, и почему он так рано во всем разочаровался. Вроде бы и не трус. Но вообще-то кто его знает? Машина выруливала на шоссе, Павел нажал на газ. Пора было возвращаться в Москву. После серьезной размолвки с Ларисой и разъезда по разным квартирам Павел видел Сережу не часто. А тут такое. Павлу, несмотря на всю его "жизнестойкость ", не хотелось дальше жить. Он корил себя за то, что по сути бросил Сережу на произвол судьбы. Он знал, что многие мужчины, устав от проблемных детей, и тем более – пасынков, поступают точно так же, оправдывая себя вечным цейтнотом. Но не у всех же все заканчивается так трагично. Почему же судьба наказала именно Ларису, бабушку Сережи и меня, искренне любящего его, спрашивал он себя, и не находил ответа… Во время похорон Павел не заметил, как из-за угла могильного памятника на другой стороне аллеи, почти напротив семейного кладбищенского уголка Вишневских, предков Ларисы (Сережа родился под этой фамилией), за похоронной процессией наблюдал широкоплечий блондин в неброском пальто, в неброскости которого и была «фирма». Это был Мариан Шерба, прибывший недавно в Москву. Он долго размышлял о том, извещать ли ему заранее профессора Сашкова о своем приезде, или нет. Но наконец все-таки решил свалиться как снег на голову, так, кажется, говорят в этой заснеженной России? Тем более, что хотелось на время отпуска «затеряться» между Щецином и Москвой, побыть как бы наедине с новой Россией, посмотреть «изнутри» на современных россиян. Прежних русских, которые жили здесь еще при советской власти, он немного знал. Однажды его как активиста Союза студенческой молодежи направили на краткосрочные курсы в Москву. Содержание лекций по общественным дисциплинам его тогда мало интересовало: он присматривался к людям. Окружающие его молодые русские показались Мариану тогда вполне обычными молодыми людьми: и погулять, и потанцевать, и пофлиртовать не прочь. И вроде бы уже «прозрели», что не все с их социализмом в порядке. Подвыпив, жаловались на зажим инициативы, безденежье, на то, что мир видят только по телевидению, в репортажах корреспондентов, работающих в зарубежных корпунктах, и то «просеянных» через сито внутреннего цензора. Про Катынь, Медное, Осташков молодые люди в России, которых он об этом спрашивал, ничего не знали. Мариана тогда это очень удивило и даже обозлило: как можно так плохо знать собственную историю, тем более, что еще в пятидесятые годы на известном съезде генсек Хрущев вслух сказал о трагическом прошлом страны, о массовой гибели в мирное время невиновных людей - и русских, и представителей других национальностей. А в шестидесятые годы в Советском союзе была же все же оттепель…. У самого Мариана интерес к российской истории был не случайным. Еще летом 1939 года, до начала войны и оккупации Польши фашистской Германией, бесследно пропал его дед по матери, пан Анджей. Он с семьей проживал тогда «на кресах», как поляки называли свои окраины на востоке, учил детей в местной гимназии. Мать как–то рассказала Мариану, со слов бабушки, при каких обстоятельствах это произошло. После присоединения СССР Западной Украины и Белоруссии (позднее выяснилось, что по тайному пакту Молотова-Риббентропа), забирали всех поляков, кто служил в полиции, местной администрации, многих учителей и врачей. Отправляли в лагеря, депортировапи в глубь России, причем не только их одних, но и целые семьи. Увезли и деда. Бабушка в тот день гостила с дочкой у родных в соседнем городке. Узнав от соседей о случившемся и опасаясь высылки, она на следующий же день собрала узелок и навсегда покинула вместе с дочкой родной дом. Скитались они по родным и где придется, с трудом пережили эту казавшуюся вечной, а после войны осели на Побережье. Тысячи людей тогда перемещались с востока на западные земли, некогда принадлежащие Польше, откуда уже спешно выселили немцев. В свою очередь, многих этнических украинцев и белорусов, даже не спрашивая их согласия, переселяли из центральной и восточной Польши на исконные украинские и белорусские земли… Долгие годы обо всем этом и в самой Польше вслух старались не говорить, а официальные учреждения не опровергали версию, что интернированные поляки были расстреляны фашистами. И вот в начале девяностых годов, как узнал Мариан из СМИ, наконец-то была создана совместная российско–польская комиссия по расследованию судеб поляков, депортированных советскими органами госбезопасности в 1939-40 годы в Смоленскую, Тверскую, Калужскую области. Президент Борис Ельцин распорядился передать лично на руки польскому президенту Леху Валенсе обнаруженные в архивах секретные материалы, раскрывающие горькую тайну о массовых убийствах поляков органами НКВД. Поручение в спешном порядке выполнял тогдашний директор российского Госархива историк Р. Пихоя1. В польских семьях с подачи СМИ заговорили о том, что в лесу рядом с православным монастырем на озере Селигер грибники находили пуговицы с мундиров польских офицеров…А также о том, что в конце девяностых православный епископ, ведающий делами Тверской епархии, разрешил полякам прибить мемориальную таблицу в память об убиенных на ворота православного монастыря – Нилово-Столбненской пустыни на Селигере. …В Институте, куда Мариан позвонил в надежде договориться с профессором Сашковым о встрече и, может быть, еще о чем-нибудь, его оповестили о трагедии в его семье, и поляк решил поехать на похороны, но из деликатности не стал лезть Павлу на глаза. Кстати, Мариан сейчас уже значительно лучше говорил по-русски, чем тогда, в Австралии. Он здраво рассудил, что не все должны мчаться на Запад, некоторых удача подстерегает как раз на Востоке, и время от времени все эти годы листал учебники русского языка…
*** Андрей Васильев шел с поминок у Сашковых домой, слегка покачиваясь. Вообще - то он пил мало и любил говорить женщинам, что все мужчины делятся на два типа: алкоголиков и сексоголиков. Себя он явно причислял к последним. Но сегодня сам господь Бог велел выпить. Сережку Андрей не то чтобы знал, так как в доме профессора Сашкова бывал редко, но много слышал о нем от Павла. И про огорчения последних лет - тоже. У самого Андрея четвертым ребенком - от третьей жены - был как раз сын. Первые две жены нарожали ему в совокупности трех девчонок, и все они были как будто похожи друг на друга. Сына своего он нежно любил, и, как мог, опекал его. Иногда он приглашал его вместе с матерью к себе - жил он после всех разводов в Подмосковье, в доме, выстроенном еще отцом и предназначавшемся раньше лишь под дачу. Всякими штучками-дрючками, этим "современным воспитанием" Андрей Мишке голову не забивал. Он втихомолку был доволен тем, что парень в эти сумасшедшие пореформенные годы по крайней мере сыт. Сам он материально мало чем мог помочь ему, но бывшая - третья по счету жена - бросила неденежную работу в какой-то конторке и нанялась горничной в престижный отель. А что касается духовной опеки, то он помнил по себе: как его ни направлял отец-профессор, он все делал наперекор, и ученого из него все равно не получилось. Так пусть его сынок поживет пока привольной жизнью, а там уж как получится. Андрей давно внутренне смирился с тем, что он бездарь, или, может быть, неудачник, удовлетворившись другим занятием в жизни - женщинами. Но его коллегам почему-то казалось, что он им завидует. Андрей и сам давал повод так думать, провожая очередного товарища в загранкомандировку словами: суперталант нужен даже на Луне. Отойдя от дома, где жила Лариса Сашкова всего на два квартала, Андрей увидел девушку, показавшуюся ему знакомой. Он силился вспомнить, где же он ее видел - среди туристов, с которыми он часто проводил выходные дни, на танцульках в Центральном доме железнодорожника, или в какой-то компании. Да нет, это же знакомая Павла, которую он пару раз приводил в Институт! Девушка так спешила, что не заметила пытливый взгляд Андрея. И вправду, оценил себя Андрей будто бы со стороны: юркий мужичок средних лет без всякого лоска, с невыразительными глазами, в презентованном одной из знакомых дам толстом вязаном свитере, потертых джинсах и дешевенькой куртке нараспашку. Какая эффектная современная девица задержит взгляд на нем? Такие немолодые кавалеры у молодых девиц уже давно вышли из моды; никого уже не трогает, что человек он хороший, а любовник так прямо выдающийся.
*** Павел после поминок по Сереже остался ночевать у Ларисы. Улегся он в гостиной на диване, таком большом, что он еще в далеком Сережином детстве получил прозвище "диванище". Когда-то они забирались на него все втроем - Павел, Лариса и маленький Сережа. В памяти всплыл кадр: Сережа, стоя между матерью и приемным отцом, все прыгал и прыгал, и заливался смехом. И они с Ларисой ему вторили. Подруги жены допоздна возились на кухне, расставляя по полочкам посуду и облегчая своим деятельным участием ее горе. -Ты ляг, ляг, - мягко увещевала Ларису ее подруга детства Тамара. - Сухими глазами горю не поможешь. Поплачь, поплачь, полегчает. Жалко, жалко Сережу. И мягкими, округлыми ладонями Тамара подтолкнула Ларису в сторону спальни. Павел еще долго не мог уснуть. Голову словно стискивал обруч, и он подумал, что надо бы выпить еще одну рюмку водки, только совсем не хотелось не то что вставать, но даже пошевелиться. В памяти промелькнуло, как они с Ларисой и Сережей, пожалуй тогда в последний раз, ходили вместе в театр. Сереже было лет пятнадцать, его уже приходилось уговаривать, чтобы он куда–то отправился вместе с родителями. Было это 7 ноября 1990 года. Страна в бурный период долгожданной гласности находилась в подвешенном состоянии, в предчувствии больших перемен. С ними и сам Павел, и его коллеги связывали большие надежды на будущее. Он вспоминал Москву, как она выглядела поздней осенью 1990 года, в очередную годовщину революционного праздника. Спуся три года после начала «перестройки» бывшая улица Горького, а ныне Тверская, распластавшаяся со своими многочисленными проездами и переулками от подножья Манежной площади до самого Белорусского вокзала, 7 ноября 1990 г., после нескольких месяцев нагнетания политических страстей, казалась на редкость спокойной. На Пушкинской площади – Пушке – не видно было никаких следов недавних стычек оппонентов с улицы у стенда «Московских новостей». Еше не будоражило воображение проштампованное на следующий день всеми средствами массовой информации известие о попытке террористического акта на Красной площади и «двух неприцельных выстрелах, которые все – таки удалось произвести». Хотя о празднике напоминала иллюминация, было однако странно, что по проезжей части улицы двигались машины: в былые годы в это время ее перекрывали для народного гулянья. Впрочем, штрихи «упреждающих» мер властей не остались незамеченными: напротив освещенного стенда фотохроники на здании «Известий» стояла в тени крытая брезентом военная машина, из кузова которой тянулись наружу головы любопытствующих солдат… У выхода с Пушкинской площади на ул. Чехова Сашкова с семьей атаковали охотники за лишними билетами. Ленком, как уже принято было сокращенно называть в ту пору театр имени Ленинского комсомола, переживал время наивысшего расцвета. Имя режиссера Марка Захарова, не упускавшего удобного случая разрекламировать новаторские постановки театра по телевидению, не сходило с уст. Ленком был славен своей труппой, в которую входили столь разные артистические дарования, как Янковский и Леонов, Абдулов и Караченцев, Инна Чурикова, Ирина Алферова и многие другие. В эпоху ниспровержения памятников и переписывания вчерне и набело истории, артисты, наверное, морщились от названия своего театра, но перечеркнуть его то ли не спешили, то ли еше не успели. 7 ноября играли «Мудреца». Это была новая инсценировка классического произведения драматурга Островского «На всякого мудреца довольно простоты», которое москвичи уже дано полюбили в постановке вахтанговцев. Спектакль Ленкома получился рассудочный и до сердец зрителей не достучался, хотя умом все постигали артистичность многочисленных режиссерских уловок. Аплауза не было, потому что Островского тоже не было, и это разочаровывало. Слаба была и реакция публики на попытки актуализации сценического текста: наверное, зрители пресытились еще до спектакля испепелением отечественной истории. Итак, вспоминал Павел, бурных оваций после занавеса не было. Удивленные друг другом актеры и зрители неспешно расходились по домам. Приятно было наблюдать осматривающих себя в театральных зеркалах хорошеньких женщин, взять под руку свою спутницу – Ларису, и повести вниз, по Тверской – Горького, которая сейчас, около десяти вечера, все же оказалась свободной от транспорта. По ней в обе стороны струился тоненький ручеек людей, чью социальную принадлежность было трудно определить. Шли старики, молодежь, женщины и дети. И отцы со всем семейством. В общем, народ. Но где же эти восторженные толпы, где тот железный людской поток, заполонивший улицку Горького, Манежную и Красную площадь четверть века назад, в год 50- летия Октября? Где эти искрящиеся огни сплошной иллюминации на здании Главпочтамта, репродукторы, выплескивающие бравурные мелодии? Нет, ничего этого уже нет. Унесло ветрами перемен. Нет даже люберов, молодых жителей пригорода Москвы Люберец, которые еще несколько лет тому назад гордо прошагали по мосту за Красной площадью, и затем прошли по ул. Куйбышева (потом ей вернули название Ильинка) мощной колонной, выкрикивая лозунги: «Да здравствует советская молодежь!» и «Да здравствуют люберецкие девушки!». Даже люберов, своеобразных участников праздников, приезжавших в столицу огромными толпами на пригородных электричках, которых московская милиция провожала с Красной площади через пол-Москвы к Курскому вокзалу и сажала на поезда… По этому мосту позднее скользил немецкий летчик Матиас Руст, спокойно пролетевший через границу Союза до самой Москвы и не замеченный радарами. За его полет поплатились высшие военные чины и международный престиж государства… 7 ноября девяностого года напротив здания Моссовета (сегодня – московской мэрии) у памятника Юрию Долгорукому стояли, плотно прижавшись друг к другу, люди. Примерно человек сорок, с тремя плакатами. В центре, в белой шапочке, Валерия Новодворская, лицо которой уже примелькалось в ту пору на телеэкране и было узнаваемым. Вокруг в основном молодые люди, много интеллигентных лиц в очках. Павел увидел в руках Валерии плакат с уже не шокирующей, но все еще опасной по тем временам надписью: «Долой государственную власть!». Парень рядом держал плакат полиберальнее «Идеи побеждаются идеями». И еще что–то о том, что против мирных демонстраций нельзя применять силу… Павел с Ларисой и Сережей спустились к Красной площади, только на четверть заполненной людьми. Над Москва-рекой догорали остатки праздничного салюта. Со здания ГУМа смотрел с портрета на свой мавзолей грустный вождь. Павел догадывался, что советская эпоха приближается к концу, но ни он, ни другие жители страны не знали, что конец этой эпохи столь близок. Сережа, правда, тогда провидчески сказал, что все летит к черту. – Наш учитель по истории совсем растерялся, - произнес он и сплюнул прямо на мостовую, спровоцировав в очередной раз неудовольствие матери. - Все время перескакивает с истории на современность, ругает то Сталина, то Брежнева, то Ельцина…
*** На следующий день Павел вернулся в свою квартиру в доме на набережной Москва-реки, которую некогда выменял на квартиру матери, когда она была еще жива, и свою комнату в коммуналке, которую получил еще когда был женат на Ане. Его дальновидность была вознаграждена: в девяностые он взял ссуду в банке и сделал солидный ремонт, а потом стал сдавать квартиру иностранцам. Вот откуда у него, когда кончились деньги за монографию, появились дополнительные средства и на жизнь, и на доплату личному лаборанту. На зарплату доктора наук в середине девяностых годов в России было не прожить, так же как и при галлопирующей инфляции в 1992 году. Уйдя от Ларисы, Павел по-прежнему сдавал квартиру, а жил у товарища, который, в свою очередь, переселился к любовнице. Но после кризиса 17-го августа 1998 года из Москвы выехало 150 тысяч иностранцев, и квартиры на набережной пустовали. По сему случаю Павел на время переселился к себе. Он, в принципе, так и не обжил свою квартиру как следует, а светлую мебель купил по совету подруги Ларисы, твердившей, что это и есть современный стиль. По стенам были развешаны стандартные постеры, и только в громадном коридоре стояли впритык друг к другу старинные застекленные полки. С его, Павла, книгами, и книгами его отца. Иногда он принимал здесь знакомых женщин, и почти каждая норовила помочь ему в уборке квартиры, наивно полагая, что это как-то закрепит ее положение дамы сердца. Но, уйдя от Ларисы, тогда еще полупотеряв сына, он и сам не знал, что ищет. В кафе Павел случайно познакомился с девушкой, которой стал немного покровительствовать. Разрешал, к примеру, пользоваться адресом своей электронной почты, приглашал в институт, угощал кофе, и иногда даже прогуливался с ней по прилегающему к Институту скверу. В это запведение он зашел поужинать с дочерью, приехавшей на целый год в Россию из Америки. Девица сидела за соседним столиком, затягиваясь сигаретой. Свитерок сизовато-голубого цвета с вырезом обтягивал грудь и оттенял большие синие глаза. Павел пригласил ее потанцевать. Играли медленный вальс, музыку его юности, и Виолетта - так звали девушку - напоминала ему первую жену Аню. Когда-то он ее безумно любил. Павел предложил девушке сесть за их столик, заказал ей что- то из еды и познакомил с Таней. Покидали кафе они все вместе. Виолетта разговорилась с Таней, сказала, что мечтает побывать в Америке, сфотографировать природу Скалистых гор. Они обменялись телефонами. После отъезда Тани Виолетта сама пару раз звонила Павлу. Он интуитивно чувствовал, что она не прочь его поэксплуатировать, и у него хватило ума все-таки особо не приближать ее к себе. Но совсем выкинуть ее из головы он не мог. Так вот, пятидесятилетняя дама, с которой уже три месяца встречался Павел, настолько обозлилась при одном только упоминании о молодой девушке, что заявила: мне здесь делать больше нечего. Павел покраснел, но не стал удерживать, говорить, что она не права. На прощанье дама с явной обидой сказала: ну вот, сажай в свою машину двадцапятилетних и развлекайся с ними. Павел ей больше никогда не звонил, она Павлу тоже. А о Виолетте он продолжал думать с приятным ощущением, что не все еще в жизни потеряно. Сейчас чувство одиночества у Павла было беспредельным. Уже под шестьдесят, ни жены, ни сына, дочь неизвестно где. Месяц назад была проездом из Парижа в Москве, и отправилась в какой-то монастырь в Тибете. Павел прилег и тупо смотрел в яркое расплывчатое пятно репродукции картины Ван Гога. Как жить дальше? Раздумья нарушили отзвуки громкой музыки, доносящейся из квартиры снизу. Сосед, стюард одной из крупных авиакомпаний, опять "оттягивается", с возмущением подумал ученый. Музыка гремела чуть ли не всю ночь. Павел обычно выяснял отношения с этим жлобом Леонардом Васюковым через участкового; не драться же с ним, в самом деле, хотя порой и чесались руки. Но сейчас был день, и жаловаться участковому было неприлично, у того и других дел хватает. Через какое-то время музыкальный бедлам прекратился. Мысли Павла переключились на работу. Он поднялся с дивана и стал заполнять своим мелким почерком подвернувшийся под руку листок бумаги. Павел любил записывать мысль там, где она его навещала. Кажется, работа по его последней экспериментальной программе приближается к концу. Кстати, нужно послать Виктора за патокой, ею так хорошо "нагружать" жидкость. И Ларисе надо звонить. Как- то она будет жить дальше, после смерти Сережи? Бывшая жена уже пережила крах своих честолюбивых надежд, а сейчас настало самое страшное - отчаяние и одиночество. Зазвонил телефон. Виолетта. Она была явно чем-то встревожена и попросила разрешения немедленно приехать к нему домой. Раньше она этого никогда не делала. Интересно, знает ли она о постигшем нас несчастье? - подумал Павел. - И коротко бросил, назвав адрес: -Приезжай!
*** Виолетта была из тех российских девушек, в которых уживаются доброта и меркантильность, великодушие и стремление любой ценой сделать свою маленькую жизненную карьеру. Ей не хотелось прожить все отмеренные ей судьбой годы в тихом гнездышке в провинциальном городке. С мужем - инженером от сохи, экономящем на покупке ботинок. Или в какой-нибудь заполярной тьму-таракани с красавцем-летчиком, снимающем стрессы самогоном. Чуть ли не с детства она мечтала о жизни в большом городе. Ее избранник должен быть умен (потому что с дураком скука смертная) и вполне обеспечен. Времена, когда с милым рай и в шалаше, давно прошли. Виолетта тешила себя надеждой, что встретит на своем пути человека светского (или сына светского человека). Очень уж не хотелось прозябать всю свою жизнь взаперти, в буквально пропитанном матом блочном доме, когда в мире столько людей проводят вечера в ресторанчике с дансингом, ездят на уикэнд к родовитым друзьям в замок с потрясающими окрестностями, покупают приятные вещи в приличных магазинах на главных авеню. Дом, в котором жила с родителями Виолетта, представлялся ей Вавилонской башней. Люди, его населявшие, явно говорили на разных языках и не понимали друг друга. -Эй, ты, кукуруза скуреженная, - матерился мужик с третьего этажа, когда жена, не досчитавшись денег, хватала тапок и била его по отвислым щекам. А соседка из квартиры напротив, потупив глаза, проходила на лестницу мимо их квартиры каждый раз бочком, когда из дверей вываливался Виолетин папаня, поводя безумными, налитыми кровью глазами. - Дочка, б-дь, выискалась, умная чересчур, - пьяно орал отец. К мату в городе за годы реформ отношение изменилось: если раньше все же учили детей "не выражаться", хотя сами как раз и выражались, то сейчас всем на все стало совершенно наплевать. Приехав в столицу из уральской глубинки, Виолетта, по своему разумению, на первых порах устроилась вполне удачно. Обладая безупречной фигурой, она стала натурщицей. Родителям девушка написала, что успешно сдала экзамены и поступила в пединститут. -Ты, деваха, классно выглядишь, - сказал на первом же сеансе новой натурщице Федя, известный в определенных кругах художник, разглядывая ее обнаженную грудь. Виолетта фыркнула и парировала: -Это у вас такой рабочий кодекс, делать комплименты? Федя внимательно посмотрел на нее и ответил: -Ну и язычок! Девушка презрительно вскинула брови, но ничего не ответила. Федя несколькими мазками кисти еще больше округлил грудь женщины на картине. Он выполнял денежный заказ: в одной процветающей губернии возникла нужда в картине, символизирующей плодородие. Приближались очередные выборы, и пиарщики собирались растиражировать фотки своего губернатора на фоне этой картины. В перерыве Федя угостил Виолетту чаем, и ласково провел ладонью по ее обнаженному плечу, с которого сползла шаль. И недвусмысленно предложил переспать с ним. Девушка не сопротивлялась, ей было все равно. Взлелеянный мечтой принц маячил еще где-то впереди. Виолетта свято в это верила. Заработки натурщицы вкупе с мимолетными любовными приключениями, некоторые из которых щедро оплачивались, позволяли ей снимать комнату в коммуналке и жить относительно свободно, не утруждая себя ни служебным рвением, ни корпением над конспектами. Виолетта вовсе не была дурой и читала для общего развития все, что ни попадало ей под руку. В конце концов она закончила все-таки вечерне – заочный полиграфический техникум. Родным она объяснила в письме, что корректорам в газете больше платят, чем учителям в школе. Изредка она посылала деньги своей матери, угробившей свою жизнь на этого алкаша-папашу. В тот вечер Виолетта скучающе оглядывала зал, сидя за столиком с чашкой кофе. В кафе ее знали; мужчины-завсегдатаи перестали приставать к ней с тех пор, когда она сообщила им, что пользуется покровительством крутого парня по имени Вадим. Виолетта действительно удачно завела "крышу", когда Вадим, установивший поборы с художников, продающих картины на вернисаже, обратил внимание на новую обнаженную натуру и захотел познакомиться с оригиналом. Они быстро поладили, но, главное, не стали осложнять друг другу жизнь. Вадим тоже был выходцем из провинции. Виолетта сразу заметила ту странную пару: хорошенькую девушку в светлых брючках в обтяжку и мужика явно не от мира сего, уже в летах, но все еще поджарого и с такими же синими глазами, как и у нее, Виолетты. По обрывкам их разговора она поняла, что встретились отец с дочерью, и что дочь приехала издалека. И когда мужчина пригласил ее на танец, она согласилась. Мужчина представился: -Павел, старый научный карась. Виолетта произнесла: -Меня зовут Виолетта, Вита. Павел Виолетте понравился: от него приятно пахло хорошим одеколоном, да и танцевал он легко, не стараясь прильнуть к ее молодому дурманящему телу. Его дочь Таня была неразговорчива. Позднее, когда они поближе познакомились, и Виолетта побывала на нескольких русско-американских вечеринках с участием Тани и ее друзей, она поняла, что в Тане тоже сидят комплексы, заложенные еще в детстве. Таню насильно разлучили с боготворимым отцом, затем мать родила сестру и всецело занялась ею, потом они с отчимом и девчонками махнули за океан. И Таня замкнулась в себе. Поработав годик в России в банке с американским капиталом, устроила себе "парижские каникулы", затем махнула - замаливать грехи, что ли? - в монастырь в Тибет. На одной из вечеринок, которые устраивала Таня на своей съемной квартире, Виолетта познакомилась с Сережей, который оказался неродным братом Тани. Это был молодой человек крепкого телосложения, с широким лицом и русыми волосами. Вел он себя с некоторой бравадой. Только от него Виолетта с удивлением узнала, что Павел Сашков не просто старший научный сотрудник, а профессор с мировым именем. Может, оттого у студента Сережи, судя по тому, как он был одет и что курил, водились деньги. А деньги Виолетте, как и приличное положение в обществе, всегда импонировали. -А ты конфетка, - пробурчал Сережа, прижав ее к себе в полутемной кухне во время очередного перекура между тостами и танцами. Сережа был явно моложе ее. Виолетта все – таки не стала с ним встречаться, вечеринку покинула с каким – то американцем. Больше она Сережу никогда не видела, и понятия не имела, что он пристрастился к наркотикам.
*** -Заходи, - тихо сказал Павел Виолетте, принимая ее пальто. Виолетта была слегка удивлена таким вялым приемом со стороны обычно столь энергичного и старомодно - любезного человека, каким был Павел. -Простите, что потревожила, сказала она также тихо, в тон. - Очень хотелось с вами повидаться. Все эти дни Павлу то и дело приходилось выслушивать слова соболезнования, и он был немного удивлен, не услышав их от Виолетты. - Боже! - пронзило мозг. - Она же ничего не знает! -Виолетта! Проходи и садись, - пригласил он ее в гостиную. - Я сейчас. Виолетта присела на обтянутый светлой ворсистой тканью мягкий диван, положила руку на подлокотник, и стала разглядывать комнату. -Похоже на европейский стандарт. Именно похоже, - разочарованно подумала она. Павел вошел в комнату с подносом, на котором стояли рюмки и лежала пара кусочков хлеба и еще какая-то снедь. Поставив поднос, он вытащил из бара початую бутылку "Посольской". -Прости, целой нет. Ну, давай помянем. Разливая водку, он увидел, как застыла Виолетта, а потом стала подниматься с дивана. Кого.помянем? - еле слышно произнесла она. -Сережу, - вяло произнес Павел, и почувствовал, как Виолетта схватила его за руку. Девушка смотрела на него расширенными от ужаса глазами и одними губами выдохнула: -Как? -Передозировка, - горько сказал Павел. У Виолетты в глазах появились слезы. Девушка судорожно вцепилась в рюмку и разом опрокинула ее. -Я не знала, не знала, - только и повторяла она. -Виолетта! Таня говорила мне, ты познакомилась с Сережей на вечеринке… -Да, да! - воскликнула с надрывом Виолетта. -Но больше я его никогда не видела. Павел налил еще водки, они снова выпили, и он коротко рассказал, как получил в Любляне телеграмму и вылетел в Москву. И о похоронах. -Прости, Виолетта, сказал он тихо, - я и не знал, что надо тебя разыскать и позвать. Прости. Виолетта тяжело вздохнула. Ей стало искренне жаль этого пожилого человека, хозяина дома. Так они и сидели в полутьме, думая каждый о своем. Вдруг Павел встрепенулся, словно вспомнил: -Зачем ты пришла, Виолетта? -Я сильно тревожилась за Вас, но скорее интуитивно, чем сознательно, - сказала она. И добавила: -Я хочу изменить свою жизнь. С вашей помощью. - Это как же? - тихо полюбопытствовал Павел. И Виолетта рассказала ему все как на исповеди: и про несладкое детство, и про свои мечты, и про художников, которым она позировала, и про "опекунство" Вадима. О Сереже она сказала: -И почему он так быстро ушел? Ведь все его любили, и все у него было. Павел не нашелся что ответить. Потом Виолетта заварила кофе, и они с Павлом молча выпили по чашке. Павел не стал задерживать девушку, когда та собралась домой. Проводив ее на машине до метро - дальше ехать не было сил, Павел на прощанье сказал: - Держись, Виолетта, - и не пропадай, звони! Я помогу тебе найти подходящую работу. А когда он уже поздно вечером забрался в свою неуютную, холодную одинокую постель, то вдруг подумал: - Может, если бы у Сережи была такая девушка, как Виолетта, все бы сложилось иначе? Для него самого Виолетта была хрупкой и недосягаемой мечтой. Или не так уж недосягаемой? Павел забылся сном только под утро, надев на голову маленькую вязаную шапочку, которая делала его похожим на "лицо кавказской национальности". Хотя ничего кавказского на самом деле ни в его наружности, ни в характере не было. А Виолетта по пути домой почувствовала, как сжимается ее сердце - и от боли, и от страха. Сережу с того света уже не вернуть, его мать и отчима трудно уже чем- то утешить. Она решила по привычке скоротать вечер в своем любимом кафе... ЧИТАЙТЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ
Воспитанники изостудий Культурного центра «Доброволец» организуют выставку своих рисунков посвященных...
В «Творческом лицее» проходит отчетная выставка лучших работ участников творческих...
Школьники Москвы и Зеленограда принимают участие в уходящем году в Московской олимпиаде по физике. К...
С 1 ноября по 4 декабря в Зеленограде пройдет выставка работ творческой молодежи в рамках фестиваля...
